ся с больными, он должен держаться от них подальше, чтобы они не испортили ему жизнь своими болезненными желаниями и требованиями. Из одного только разочарования, что его не обожал собственный папаша, больной шеф может ни с того, ни с сего уволить здорового сотрудника. Нездоровый родственник может навредить здоровому человеку, если тот вздумает играть с больным в его больные игры.
Но это еще не все. Для меня очень важна связка с тем, что отягощало мое сознание, держало меня в вечном напряжении, заставляло сосредоточиваться на моих родителях, слизи, мокроте, дыхании, мочеиспускании, жизни, кашле, приступах удушья, болезнях — как физических, так и умственных. За последние два месяца все пережитые мною первичные сцены были так или иначе связаны с этими элементами — иногда только с одним, а иногда и с несколькими сразу. Но сегодня ночью я сложил воедино все кусочки мозаики. Это бесконечно сложное, но, одновременно, поразительно простое соединение, когда я почувствовал всем своим существом, что это за соединение, и прочувствовал все элементы, все части этого соединения. Я отхаркивал густую слюну, которая, казалось, душила меня. Нос у меня постоянно был забит так, что казалось, вот- вот взорвется всей той гадостью, которая в нем скопилась. На самом‑то деле, нос у меня был в полном порядке и нормально пропускал воздух, а то, что я чувствовал было дрянью, заполнявшей нос от самых носовых ходов до головы, а забита‑то, на самом деле, была голова. Только тогда, когда я глубоко, целиком, впадал в ощущение тошноты и удушья, раздиравшее мою грудь, я становился способен распознать чувство. «Мамочка». Вот единственное слово, которое могло вырваться из моего рта. Я выхаркивал удушающие сгустки дерьма, всю жизнь не дававшего мне дышать. Я отхаркивал и выплевывал дерьмо. Для меня это слово — дерьмо — означает все: мою отверженность и заброшенность, невнимание ко мне, доведение меня до звероподобного состояния, то, что на меня кричали, что меня били, что родители постоянно одергивали и осекали меня. Все это я чувствую буквально на вкус, и все это вызывает у меня ужас. Но внутри меня сидело самое главное дерьмо — дерьмо, свя
занное с моей матерью. Теперь‑то я знаю, почему я всегда кашлял. Всю свою жизнь я жил, давясь дерьмом, которое стремилось подняться и вырваться наружу. Когдая явился в этот мир, нуждаясь в любви, я вместо нее получил дерьмо (уже вполне оформленное) и жил с ним все прошедшие годы. Я и сейчас ощущаю эту массу дерьма в себе. Должен отметить, что самое первое, что я сделал сегодня, это отпустил поводья, предоставив вещам идти так, как они идут. Это очень важный момент. Раньше я постоянно держал свое тело под неусыпным контролем; другими словами, я все время находился в напряжении, все мои органы были ригидными — то есть, ничего не чувствовали. Теперь же я отпустил свое тело на волю: я расслабился, я перестал контролировать свой член, свои кишки, свою грудь. Мне никогда даже в голову не приходило, насколько я сильно зациклен на своем теле. Но как только я оказался способен погрузиться в истинное чувство, я позволил и своему телу сделать то же самое, отдаться реальному чувству. Первая и самая главная причина тому, что я всю жизнь держал под контролем свои органы, напрягался, состояла в том, что я не желал, чтобы хоть что‑то бесконтрольно вышло из моих естественных отверстий. Это «что‑то» было чувством, превращенным в телесные отходы. Теперь же, когдая открыл все шлюзы, и ничего из меня не полилось, я просто ощутил всю ту массу дерьма, какая скопилась внутри меня. Неуловимое, но частое «гмыканье», которым я грешил многие годы, была просто попыткой затолкать назад дерьмо, которое лезло наружу из моего горла. Потом я прочувствовал все элементы моей системы контроля: гмыканье, шмыганье носом и затягивание пояса. Такая изощренная система контроля и защиты была мною разработана, чтобы сделать меня непроницаемым, ригидным и непробиваемым для любых травм, любых обид, и, кроме того, невосприимчивым ко всякому чувству. Теперь же, в первый раз (если быть точным, то во второй) в жизни, все защитные ворота открылись. Теперь, когда моя энергия и мои силы не были направлены на поддержание напряжения и ригидности, я был свободен чувствовать все накопившееся во мне дерьмо. Это было, конечно, очень мучительно.
Это очень интересно: с каждым прошедшим днем, по мере того как я становлюсь здоровее, все больше людей начинают думать, что со мной что‑то не так. Сменились любимые цвета, изменился стиль одежды — все это представляется людям не моим; моя жена говорит: «Это не тот Гэри, которого я знала». То же самое произошло со мной после одной гигантской первичной сцены; напряжение и зажатость бесчувствия отпустили мое лицо, кожа на нем расслабилась и разгладилась. Я стал выглядеть моложе. Буквально на следующий день знакомые начали спрашивать, не случилось ли со мной чего, не заболел ли я? Теперь я очень отчетливо вижу одержимость огромного большинства людей точно знать, что именно происходит с другими (или, во всяком случае, они привыкли думать, что им это интересно). В нашем обществе это делает межличностные отношения (если их вообще можно так назвать) достаточно гладкими. Люди могут иметь дело друг с другом только при условии, что могут сложить вместе разрозненные части информации — черты характера и другие факты, касающиеся другой личности, — чтобы получить об этом человеке хоть какое‑то представление. И пусть только этот человек попробует сделать что‑нибудь, что выпадает из привычного портрета — другие сразу обвинят его в том, что он стал каким‑то другим, то есть, чужим. Единственное, что остается делать, это приоткрывать свою новую личность очень постепенно и малыми порциями.
17 мая
Начали образовываться новые связи. Первое, что я ощутил — это мучительная боль в животе. Внутри меня стал рождаться крик (ребенок Гэри, истинный Гэри хотел появиться на свет), но я не смог собрать все силы, чтобы породить громоподобный, сотрясающий землю крик. Единственное, на что я оказался способен, был довольно звонкий писк. Чувствуя, что мой организм делает все, на что он способен, и чувствуя всю силу того крика, который рвался из меня наружу, но ощущая, что у
меня просто недостает сил родить этот дикий вопль, я понял эту связь так, что моя болезнь была моим личным выбором. Все, что от меня требовалось, это заорать во всю силу моих здоровых легких. После этого я стал бы по–настоящему живым, заново родился на свет. Я боролся с собой, насколько мне хватило сил, и продолжалось это, как мне показалось, очень долго. Я вышел в соседнюю комнату, чтобы побыть в одиночестве. Желание побыть одному, в уединении, было причиной, заставившей меня встать. Другой причиной стало то, что я с кристальной ясностью слышал разговор других людей обо мне.
Во рту у меня накапливалась как прежде густая слюна и тягучая слизь. Я был переполнен ими — они были везде — в кишках, в носу, в голове. Это было все то же знакомое до бол и дерьмо, которое я чувствую всю последнюю неделю. Должна образоваться связь, чтобы я смог поднять и выплеснуть из себя весь тот огромный груз дерьма — только после этого я обрету способность родиться. Мне было необходимо почувствовать дерьмо, прежде чем извергнуть его из кишок через глотку и рот. Чувство дерьма означает чувство желания мамы и папы. Желать же маму и папу — это болезнь. Та болезнь, которую я сейчас переживаю, заключается не только в сумасшествии и безумии, это физическая, телесная болезнь, меня преследует физическое недомогание во внутренностях, в глотке я ощущаю вкус этой болезни, и он отвратителен.
