– Вы отлично говорите по-немецки, учитывая, что росли в южной Франции.
Люк был рад, что его мелкие ошибки не остались незамеченными.
– Я твердо решил выучить язык моей родины. Я еще надеюсь вернуться в Германию.
– Так вы выращиваете лаванду в Со?
– Дикую лаванду. Первокласснейшую Lavendula angustifolia. Эфирное масло, которое я произвожу, дает основу для большинства духов, которые немецкие офицеры подарят женам и любовницам на Рождество, – отозвался Люк, стараясь говорить как можно беспечнее. – Но, само собой, часть полей я должен выделить исключительно для антисептических средств. Они нынче крайне необходимы.
– А лавандовые поля под Аптом?
– Где-где? – переспросил Люк, выгадывая время. Он знал, что сейчас последует.
– В Сеньоне, например. – Фон Шлейгель неправильно произнес название.
– А что в Сеньоне? Тамошние поля дают только грубое масло, – соврал Люк. – Мыло, антисептики.
– А вы для антисептиков не так уж много лаванды и выращиваете?
– Нет, сэр, выращиваю. На фронте каждый день гибнут люди. И если мои поля помогают спасать жизни, значит, я и буду этим заниматься. Все дело в том, что я не на фронте? Потому что…
– Нет. Позвольте мне объяснить вам, в чем, собственно, дело.
Фон Шлейгель улыбнулся. На взгляд Люка, такая же улыбка была у Лондри, когда тот бил его бабушку и приказал швырнуть остальных в фургон. Дьявольская улыбка.
– Мне поручили расследовать вспышку партизанской активности в округе Воклюз и его окрестностях. Это не просто преступники – среди них есть убийцы. Район служит оплотом трусливых партизан, которые, как ни жаль признавать, пользуются симпатиями кое-кого из местных смутьянов. И все же мы достигли определенных успехов. – Он откинулся на спинку стула. Скрипнули сапоги. – Сегодня в Горде казнили особенно гнусную пару головорезов. Будет хороший урок остальным. Оставим их качаться в петле до конца зимы.
Люк старался сохранять на лице слегка возмущенное выражение.
– Так какое отношение все это имеет ко мне?
В дверь постучали. Помощник секретаря вошел в комнату, что-то тихонько прошептал на ухо начальнику и бесшумно удалился.
Фон Шлейгель задумчиво кивнул.
– Я навел о вас кое-какие справки, Равенсбург.
Люк изобразил негодование.
– И?
– Похоже, вы действительно немец. Я так понимаю, ваш отец умер в конце прошлой войны.
– В тот самый день, когда подписали перемирие.
– Говорят, что некто, по описанию похожий на вас, водил дружбу с двумя казненными партизанами.
– Это преступление?
Глаза фона Шлейгеля оставались все такими же ледяными.
– Мы считаем, он тоже партизан.
– И вы полагаете, я и есть этот человек? – недоверчиво уточнил Люк.
Фон Шлейгель пожал плечами.
– Словесный портрет очень похож. Кроме того, я не совсем уверен, как немец по крови, выросший во Франции, отнесется к оккупации приемной родины, когда его друзей отсылают на работы и вся его жизнь рушится. Остается только гадать, кем он будет ощущать себя – французом или немцем.
– Тем не менее мы с вами сидим тут и разговариваем по-немецки. Более того, моя невеста, тоже немка, ждет в соседней комнате, а моя лаванда цветет на благо немецких солдат. Не понимаю, какие еще вам нужны доказательства! И не будем игнорировать тот факт, что ни один подпольщик немца рядом с собой не потерпит.
Гестаповец поднял вверх палец.
– Хороший довод. Вот какая головоломка передо мной стоит, Равенсбург. Немец вы или все-таки француз? Работаете против Германии или на нее? Правду говорите или вы просто умелый лжец?
– Я фермер из Со. Возделываю лаванду, причем несколько лет назад о войне и знать ничего не знал, кроме того, что она унесла жизни моих родителей. Я больше по части масла… Думаю как француз, но в сердце – немец. Вы спрашиваете про политические убеждения, герр фон Шлейгель? У меня их попросту нет. Во мне уживаются два народа. Прямо сейчас я сильнее ощущаю себя немцем, чем раньше – но я не хочу, чтобы умирали люди, будь то немцы или французы. У меня есть свои устремления – хочу расширить семейное дело, есть девушка, на которой я намерен жениться… – Он развел руками. – С какой стати мне ставить это все под угрозу?
Фон Шлейгель кивнул.
– Вы были сегодня в Горде?
Люк не осмелился солгать.
– Да.
– Казнь видели?
Тут уже приходилось рискнуть.
– Нет. Мы уже ушли в аббатство. Мне хотелось показать Лизетте прекрасную долину, в которой летом растет лаванда. На обратной дороге, в кафе, мы и услышали о расстреле. – Люк был уверен, что отец Август подтвердит его историю. – Не понимаю, к чему вы клоните.
Глаза фона Шлейгеля вспыхнули злобой.
– Я обвиняю вас в том, что вы – тот самый партизан, который сегодня перерезал горло Лондри в отместку за смерть двух подпольщиков.
Люк воззрился на него с гневом и недоверием, а потом вскочил, с шумом отодвинув стул.
– Со всем почтением, герр фон Шлейгель, ваше обвинение ни в какие ворота не лезет!
– Сядьте, пожалуйста, – с раздражающим спокойствием произнес гестаповец. – Не заставляйте меня настаивать.
Люк провел рукой по волосам и сел.
– В Сеньоне был один человек, описание которого полностью вам соответствует. По фамилии Боне. Вам это что-нибудь говорит?
– Я был в Сеньоне всего один раз, проездом. Боне? – Люк пожал плечами. – Никогда не слышал.
– У нас крайне мало информации. Мы полагаем, он фермер. Возможно, выращивал фрукты.
Люк вздохнул.
– Вот и вся связь? И он, и я – фермеры из Прованса?
– Нам говорили, что он высок и волосы у него не темные. – Фон Шлейгель тихонько рассмеялся, глядя на шевелюру Люка, мерцавшую золотом при свете одиночной лампочки.
– Ума не приложу, чего вы от меня ждете. В Любероне десятки фермеров. Он говорит по-немецки?
– Не знаю… А говорит?
– Герр фон Шлейгель, ну сами подумайте, как я могу быть этим Боне? Меня зовут Лукас Равенсбург. На свете масса мужчин одного со мной телосложения. Вы сказали, что проверили меня. Почему же вас это не убеждает?
Настал черед фон Шлейгеля вставать с места. Заложив руки за спину, он посмотрел на Люка.
– По-немецки вы говорите хорошо, и согласен – документы у вас в полном порядке.
– Я Лукас Равенсбург из Со, а изначально из Баварии, – стоял на своем Люк, добавив в голос раздражения. – Вам кто-нибудь из Сеньона меня показал?
– Нет. Я выслеживаю вообще всех партизан этой местности. Боне пока лишь подозреваемый, его вина не доказана. Жандармы из Апта считают, что после ареста семьи Боне бежал из этих краев и, скорее всего, уже мертв.
