– Salauds, – прошептал Люк. Мерзавцы!
– Равенсбург, что я вижу на вашем лице? Неужто вы так шокированы? Какое вам дело до этой старой свиньи? – с улыбкой осведомился фон Шлейгель.
– Да я бы с собакой не стал так обращаться!
– Он хуже собаки, Равенсбург. Он недостоин лизать грязь с моих сапог.
В голове у Люка зашумело. Все происходящее виделось как сквозь туманную пелену сияющего света, накатило состояние, которое бабушка как-то назвала «белой яростью». Только теперь Люк на себе прочувствовал, что она имела в виду. И хотя в висках у него стучало по-прежнему, при мысли о бабушке на молодого человека снизошло непостижимое спокойствие. Люк потянулся к груди и дотронулся сквозь рубашку до лаванды. Искрящийся туман рассеялся, в голове прояснилось.
– Мне казалось, вы хотите с ним поговорить, – заметил фон Шлейгель. – Тогда вам стоит поторопиться.
– Где его арестовали? – спросил Люк. В прошлом году он пытался связаться с Вольфом, но после ареста семьи Боне тот как сквозь землю провалился.
– Он жил в Марселе. Однако схватили его в Лурмарене три недели назад, в холмах – пытался переправить в безопасное место кучку жидовских сирот. Рад сказать, что те уже отправлены в Дранси. – На лице гестаповца читалось такое гнусное самодовольство, что Люка замутило. – Теперь Дресслер – моя проблема. Или ваша?
Люк понимал, что цепляется за соломинку. В руках гестапо жизнь доброго профессора была столь же безнадежно потеряна, как семейство Боне в польских лагерях.
Он развернулся к фон Шлейгелю.
– Этот человек стар и наверняка сражался за наше Отечество в Великой войне. Выходит, достойный ветеран сражался за то, чтобы вы могли расхаживать тут в нарядных мундирах и глядеть на всех свысока? Вы сами-то, фон Шлейгель, принимали участие в боевых действиях?
Гестаповец снисходительно улыбнулся.
– Я бы предложил вам, Равенсбург, аккуратнее выбирать выражения. Гестапо не отвечает ни перед вами, ни перед немецким народом, вермахтом или вооруженными силами… не отвечает ни перед кем, кроме рейхсфюрера Гиммлера и нашего фюрера. – Он шагнул ближе к Люку, так и раздуваясь от сознания собственной власти. – И вас я не арестовываю лишь благодаря герру Эйхелю.
– Не арестовываете меня вторично, – поправил Люк презрительно.
– Нет, Равенсбург. На вокзале я вас не арестовывал. Всего лишь попросил помочь в расследовании. Собирайся я арестовать вас, той красотке, на которой вы хотите жениться, долго пришлось бы ждать возможности надеть ваше кольцо на пальчик.
Угроза была вполне прозрачна. Оба понимали: во власти фона Шлейгеля держать Люка в заточении хоть до бесконечности.
Люку все очевидней становилось, как безрассудна его выходка. Даже самой оптимистичной частицей души он не верил, что после таких увечий Вольф выживет. Старик уже умирал, причем мучительно. А ведь на улице Люка ждала Лизетта – английский агент, чье задание, вполне возможно, ослабит ненавистный режим. Самое главное для него – выйти отсюда живым хотя бы ради нее.
Но и оставить Вольфа на милость этих зверей было совершенно немыслимо. Молодому человеку вспомнился отец – Якоб хотел, чтобы Люк воспользовался своим немецким происхождением для того, чтобы уцелеть. Неужели он бросит на ветер последнюю волю отца, позволит фамилии Боне и памяти о семействе сгинуть без следа? Последний раз, когда Люк видел Вольфа, профессор умолял его прислушаться к отцовским словам, как бы невыносимо ни было следовать их советам.
Люк потер лоб. Сейчас ему не приходилось прикидываться, чтобы изобразить слабость и утомление. И тут наконец его озарило.
– Простите, фон Шлейгель. Долгий и трудный день. – Лицо гестаповца слегка расслабилось. – Но меня страшит, что Германия докатилась вот до такого, – он указал на Вольфа. – Избивать старика, соотечественника…
– Нет! – завопил фон Шлейгель, впервые повышая голос. – Он нам не соотечественник! Он не заслужил права называться немцем! Мне следовало оказать ему любезность и отослать тем же поездом, что и его еврейских дружков!
Внезапно Вольф начал что-то говорить – с трудом, надсадным хриплым голосом. Мало кто опознал бы в этих словах древнеисландский язык.
– И что вы надеялись у него выведать? – спросил Люк. Сердце его разрывалось на части.
– Он, вероятно, знал семейство Боне. Должен знать и того Боне, которого мы ищем… жидовское отродье, сбежавшее из нашей ловушки.
Гестаповцы явно не имели представления, кто такой Люк Боне, как он выглядит и умеет ли говорить по-немецки. Люк поймал себя на том, что вновь машинально тянется к мешочку с лавандой, и небрежно опустил руку.
– Да ясно же, он не знает вашего Боне.
– А я уверен, что знает. Он жил в соседней деревне. Но слышите, что за бессмыслицу он несет? Мы от него ничего другого не добились.
– Откуда у вас одержимость Боне?
– Никакой одержимости, Равенсбург. Я точно так же ревностно преследую партизан, чьи имена нам известны, как и тех, что сумели от нас ускользнуть. – Гестаповец пожал плечами. – Ничего не могу поделать, нравится мне моя работа!.. Давайте, подойдите к Дресслеру, поговорите с ним, – коварно добавил он.
Люк сам загнал себя в западню. Теперь Вольф узнает его – и дверца захлопнется.
– Попрощайтесь со стариком за меня.
Люк посмотрел в холодные голубые глаза человека, которого уже ненавидел сильнее, чем Лондри.
По правде говоря, волновался ли он за свою жизнь? Нисколько. Правда, за Лизетту все-таки волновался. За краткое время их знакомства девушка каким-то образом проникла под панцирь, которым окружил себя Люк, нашла путь в его сердце. Теперь она была для него не просто очередным заданием, долгом, который надо выполнить. Он всем сердцем стремился помочь ей… впрочем, она прекрасно обойдется и без него, сама доберется до Парижа, сама выполнит свое задание. А кроме Лизетты на всем белом свете у него остался только один близкий человек… и этот человек сидел сейчас здесь, изувеченный и умирающий.
Вольф явно смирился с близким концом. То, как он твердил молитвы на загадочном, почти забытом языке, для Люка яснее всяких слов свидетельствовало: старик нашел безопасное пристанище, где можно укрыться от всего мира, что бы с ним ни делали враги.
– Вольф, – прошептал молодой человек. – Я Люкас Равенсбург.
В этот миг он забыл о фон Шлейгеле и его подручных. Скинул со счетов войну и все порожденные ею бедствия, вытеснил из головы ждущую его женщину и высшее благо, за которое его призывали сражаться партизаны-маки. На несколько коротких пронзительных мгновений он вновь стал Люком Боне, встретившим любимого друга и наставника.
Вольф медленно поднял слабую голову и открыл налитые кровью глаза, не до конца утратившие былой блеск и ум. Один только Люк заметил в этих глазах искорку узнавания. Лукас Равенсбург был для старика сыном, и теперь в его глазах стояла любовь.
