– Лети, kráka. Оставайся utlagi, – промолвил Вольф на давно забытом языке. По его изуродованному лицу блуждала опустошенная улыбка. «Оставайся партизаном», – перевел Люк. Вольф велел ему скрыть свое настоящее имя, бежать, вернуться в безопасное место. – Пришел мой час, – прошептал старик.
– Что он говорит? – потребовал фон Шлейгель.
– Да я даже не понимаю, на каком это языке. Часть слов немецкие, остальное какая-то бессмыслица.
– Что ж, от него осталось достаточно, чтобы попробовать еще раз.
Люк сидел возле старика на корточках. Теперь он медленно обернулся.
– Что вы имеете в виду?
– То, что вам пора. А нам надо поработать над герром Дресслером.
– Что вы намерены с ним сделать?
– Вам-то какая разница? Когда я приду к выводу, что язык у него никакими доводами не развязать, то положу конец страданиям этого жидовского прихвостня.
– Если он ничего вам не сказал после чудовищных избиений, его уже нет смысла пытать.
– Вы так думаете? – Фон Шлейгель вздохнул. – Что ж, век живи, век учись. Он явно вас не узнает.
– А вы надеялись, узнает?
Гестаповец рассмеялся.
– Ну да. Признаюсь, рассчитывал.
– Оставьте его. Дайте ему умереть в мире. Он же, черт побери, немец!
– В уютной теплой постельке? – фон Шлейгель и его подручные захохотали. Затем лицо гестаповца посерьезнело. – Нет, Равенсбург, так не пойдет. Но как насчет этого? – Он вытащил пистолет из кобуры и протянул Люку. – Если хотите положить конец страданиям Дресслера, действуйте. Пистолетом пользоваться умеете? Если вашей немецкой совести будет легче, пристрелите старика.
В самом ужасном кошмаре Люк не мог бы представить ничего более жуткого и гнусного.
– Нет!
Фон Шлейгель поцокал языком.
– И вы еще притворяетесь немецким патриотом, готовым сражаться за родину?
– Я и в самом деле патриот и сражаюсь за родину!
Фон Шлейгель не знал, сколько правды в этих словах.
– Тогда пристрелите изменника. Он работает против нас и всех наших основ.
– Фюрер хочет избавиться от евреев. Дресслер помогает вам с этой задачей.
Гестаповец улыбнулся.
– Мы хотим, чтобы они сдохли, а не попрятались в Испании или Дании, точно помойные крысы, готовые в любой момент снова вылезти на поверхность.
– Я не стану убивать гражданское лицо, – отрывисто проговорил Люк.
– Как вам будет угодно. – Фон Шлейгель покосился на одного из подручных. – Проводите герра Равенсбурга. – Снова повернувшись к Люку, он выжидательно посмотрел на него. – Ваша подружка в машине, должно быть, замерзла.
– Это варварство! – выпалил Люк.
Фон Шлейгель равнодушно пожал плечами и снова протянул молодому человеку пистолет.
– Избавьте его от мучений, Равенсбург. И выйдете отсюда, сознавая, что совершили сегодня хоть что-то во благо Германии.
Невысказанный подтекст этих слов был совершенно ясен: тем самым Люк в единый миг уничтожит все сомнения в том, кто он такой. Не в силах говорить, он стоял, молча глядя в немигающие глаза нациста. Атмосфера в комнате накалилась. Медленно ползли секунды.
Фон Шлейгель моргнул первым.
– Покажите, кто вы такой.
Люк ощутил в ладони холодную тяжесть пистолета. Во время обучения в горах ему доводилось стрелять из «вальтера» – оружие сняли с мертвого немецкого солдата. Отведя взгляд от фон Шлейгеля, молодой человек посмотрел на пистолет. Вольфа все равно убьют, только гораздо мучительней. Но какой выбор он, Люк, сейчас ни сделай – как ему жить дальше?
Овладевшее им оцепенение разбил знакомый голос Вольфа. Старик повторял слова, которые Люк слышал множество раз. Двадцать второй псалом для правоверных евреев был столь же свят и значим, как и для христиан. В семье Боне было принято читать его каждую субботу, а по воскресеньям им его читал Вольф. Вот и сейчас словами псалма старик подавал Люку сигнал: исполни, что требуют.
– Если пойду я и долиной смертной тени, не убоюсь зла… – пробормотал старик на древнеисландском.
– Заткните его, Равенсбург, ради всего святого! – раздраженно воскликнул фон Шлейгель.
Не обращая внимания на гестаповца, Люк склонился к старику и нежно поцеловал его в обе щеки:
– Лети, kráka.
Старик кивнул и склонил голову. Люк прицелился, зажмурил глаза и, затаив дыхание, спустил курок.
Щелкнул холостой выстрел. Фон Шлейгель и его подручные расхохотались. Люка чуть не вырвало.
– Поздравляю, Равенсбург! – гестаповец хлопнул Люка по спине. – Вот уж не думал, что вам хватит духа!
Люк повернулся к нему, и, видимо, что-то в выражении его лица отбило у фон Шлейгеля охоту смеяться. Нацист торопливо шагнул назад.
– Ладно, – сказал он, одергивая мундир, – теперь давайте по-настоящему.
Зарядив пистолет, он снова всунул оружие в руку Люка.
– Тут одна пуля. Отправьте старика в последний путь. – Он злобно усмехнулся и предостерег: – Я подожду за дверью, но мои люди вооружены и не спустят с вас глаз.
На сей раз пистолет выстрелил, обрывая последнюю ниточку, что связывала Люка с семьей. Яростным взглядом остановив нацистских солдат, молодой человек бережно уложил тело Вольфа на полу и сложил руки у него на груди. Хотя в комнате было холодно, он накрыл тело друга своей курткой и, не оборачиваясь, вышел за дверь. Надо сохранить внешнее спокойствие, сейчас это важнее, чем когда-либо, – но на сердце Люка царил кромешный ад.
Фон Шлейгель проводил его до автомобиля. Лизетта, бледная и встревоженная, выскочила навстречу.
– Что происходит?
– Мы уезжаем, – прорычал Люк, глазами умоляя ее ни о чем не спрашивать. Он еле держался.
Лизетта все поняла.
– Хорошо. Спокойной ночи, герр фон Шлейгель, – проговорила она и села в машину.
– Всего хорошего, мадемуазель. Прощайте, Равенсбург. Вряд ли наши пути еще когда-либо пересекутся.
Люк в последний раз повернулся к гестаповцу.
– Вам воздастся за это, фон Шлейгель. На войне свой кодекс чести, особенно для людей в форме.
– Вы мне угрожаете?
– Нет. Но вам и впрямь лучше надеяться на то, что наши пути не пересекутся.
– Не запугивайте меня, Равенсбург. Ваше место – на лавандовых полях, вот и ступайте туда, занимайтесь маслами. Такие, как вы, должны предоставить вести войну таким, как я.
– Вы потому и коротаете ее в сонном захолустье вдали от боевых действий?
Фон Шлейгель рассмеялся.
