Люберон напоминал Люку смешливую деревенскую красотку с роскошными бедрами, распущенными волосами и румянцем во все щеки, одетую в яркое платье и окутанную ароматом садов. А Париж… о, Париж представал ему этакой изысканной узкобедрой фифой в безупречном темно-сером костюме, с легкой и чуть насмешливой улыбкой на устах. Эта дама была изрядной кокеткой – умела вскружить голову своими величественными бульварами в обрамлении стройных платанов, своими знаменитыми садами и дерзкими статуями, своими романтическими уличными фонарями. О да, она флиртовала, и еще как – но никогда не теряла стиля. Люк любил обеих этих «женщин», и ему было больно слышать, что теперь Париж задрапирован полотнищами знамен со свастикой, романтические фонари погасли, а Адольф Гитлер облачил город в жуткое сочетание красного и черного – цвета бойни.
Задумавшись, Люк чуть не налетел на местного булочника.
– Pardon, месье Фугасс. Простите, замечтался.
Седовласый взъерошенный силач пожал плечами, на одном из которых небрежно лежал мешок муки.
– Всем нам нужны мечты. – Голос его звучал удивительно мягко. Фугасс был одинок – жена умерла вскоре после свадьбы, а детей у них появиться не успело. Кое-кто из деревенских молодок пытался завлечь его, но он так и держался особняком, весь уйдя в работу – пек хлеб для тех, у кого не было дома собственной пекарни.
– Допоздна трудитесь, monsieur, – заметил Люк.
– Должен же кто-то позаботиться о том, чтобы дети с утра получили свежие tartines. – Фугасс типично галльским движением пожал плечами.
– Я, пожалуй, попрошу приберечь для нас завтрашней выпечки… Вернулись мои сестры, неплохо бы их чуть-чуть откормить.
– Я заметил. Увы, чтобы оправиться от всего того, что они видели, булочками не обойтись. Из Парижа приходят дурные вести.
– Дурные вести?
Фугасс ответил ему недрогнувшим взором.
Но откуда простому пекарю из глухого альпийского захолустья в южной Франции знать, что происходит в столице?
Тем временем пекарь свернул в свою лавку.
– Bonne nuit, Боне. Наилучшие пожелания вашему семейству. Я испеку для ваших сестер что-нибудь повкуснее. Берегите себя.
Люк не переставал удивляться.
– Bonne nuit, месье Фугасс. – Он с улыбкой кивнул булочнику, однако тот уже скрылся за дверью.
Молодой человек зашагал дальше. В голове царили разброд и смятение. За всю жизнь у него еще не случалось такого плохого дня. Но отец рассчитывает, что он справится…
Ставни выходящих на улицу окон были открыты – обитатели домов надеялись поймать хотя бы слабое дуновение ветра. Очень скоро все позакрываются: с десяти часов начнется комендантский час, из деревни не должно выбиваться ни лучика света. До Люка доносились обрывки разговоров, ворчание, смех, детские голоса, хныканье младенца мадам Тиро. Несколько месяцев назад milice прошлась по деревне и конфисковала все приемники, так что теперь здесь редко слышались привычные звуки радио. Во время рейда Люк работал в поле, но ему все равно было трудно воспринимать эту угрозу всерьез. В milice входили и французы, а своих, местных, никто не боялся.
И все же эти французы состояли в союзе с нацистскими главарями. Размахивая правительственными указами и запугивая безропотных селян, они отобрали приемники у всех, вне зависимости от богатства и положения. Не желая угодить в неприятности, местные жители покорно отдавали все.
Однако бабушка Люка и несколько других своевольных семейств все же припрятали приемники в подвалах. С тех пор Люк с бабушкой регулярно слушали Би-би-си. Люберон располагался достаточно высоко, отсюда удавалось ловить сигнал и слышать сладкие голоса, которые понимал только Люк. И хотя английским он владел не так уверенно, как немецким, все же разбирал довольно много, на ходу шепотом переводя главное для бабушки, жадно внимавшей каждому его слову. Они сидели вместе на полу в погребе, где хранили припасы. Люк вдыхал радующие душу ароматы солений, фруктов и корнеплодов из собственного огорода. Бабушка клала руку на сильное плечо внука, и так, вместе, они вслушивались в занятные messages personnels – обоих радовали странноватые французские обороты, оба свято верили, что это какие-то зашифрованные послания.
Так, вместе, они слышали волнующую передачу из Лондона – выступление бывшего военного министра Франции, Шарля де Голля, призывающего французов не сдаваться, а напротив, всеми способами бороться с немцами. «Франция не одинока!» – заявил он. И даже после окончания передачи лозунг «Vive la France!» еще долго звучал в ушах Люка.
До сих пор ни немцы, ни местные силы milice почти не трогали Сеньон. Жизнь текла совсем как прежде. Крестьянам и фермерам было позволено оставаться на своей земле, чтобы поддержать военную кампанию Германии.
Сеньону повезло: весной там выращивалась черешня, которую обожала вся Франция, летом – лаванда, за которой выстраивались в очередь парфюмеры Европы, осенью – виноград, вина из которого радовали немцев, а зимой – настоящее золото в виде оливок, из которых получали драгоценное оливковое масло. Большинство местных семей охотнее отдали бы в счет военных налогов вино, чем оливковое масло.
Ласточки вернулись на ночь в гнезда, застрекотали цикады. Люк вздохнул, глядя на мерцающую в лиловом небе луну. Можно было подумать, будто в мире все прекрасно.
Выйдя на площадь, Люк с радостью заметил, что кое-кто из селян потягивает в баре вино после долгого трудового дня в поле. Хотя на первый взгляд жизнь в Сеньоне и после начала войны шла своим чередом, к сожалению, чуть не половина местных мужчин сейчас томились в плену. Поражение Франции оказалось неожиданным и молниеносным – наплевав на линию Мажино, военная машина Германии в сороковом году вломилась через Бельгию и Нидерланды, застав сотни тысяч французских солдат врасплох.
В хаосе оккупации кое-кому из солдат удалось бежать и вернуться домой. Они уже успели влиться в повседневную крестьянскую жизнь – работали, как прежде, поднимаясь в пять утра, чтобы накормить скотину, а летом и того раньше. Однако ходили слухи о военном призыве, так что, вполне возможно, их свободе предстояло скоро закончиться. Правительство Виши готовило la reléve – мужчинам из «свободной» зоны предлагали потрудиться на благо Германии. И хотя пока идея преподносилась под маской «добровольности», никто не сомневался, что скоро призыв станет обязательным. За каждого годного к службе французского волонтера обещали освободить троих французских военнопленных. Лаваль отчаянно торговался, пытаясь сыграть на чувстве вины и заставить людей покинуть родные дома ради страдающих соотечественников.
Люк знал: в результате плана Лаваля во многих семьях воцарится раздор. Он ненавидел французскую полицию и milice, принимавших участие в этом шантаже. Вот уж он сам и пальцем не пошевелит на пользу немецкой военщины. Хотя иные из односельчан наверняка перешептывались у него за спиной: ведь он молод, годен к строевой службе и не женат – идеальный кандидат на двухгодичные принудительные работы в Германии, если уж совсем прижмет. Впрочем, как он понимал теперь, немцы не захотят видеть на своей территории людей с еврейской фамилией.
