Это был улей из тысячи с лишним однокомнатных обиталищ внутри ста двадцати одинаковых трехэтажных строений, стоявших серыми руинами, с которых старые ливни давно смыли краску. Миллионы одежек свисали с решеток маленьких темных окон. Куски внешних стен, а иногда и кровель то и дело обрушались, особенно под августовскими проливными дождями. Чоулы больше восьмидесяти лет назад понастроили британцы в запоздалом припадке совестливости, чтобы приютить бездомных. Но многоквартирники оказались придуманы так скверно, что обитатели улиц их презрели: у них есть целый мир и синее небо, а им подсунули взамен темную комнатку в бесконечном коридоре мрака. И тогда эти постройки превратили в казематы для борцов за свободу. Невостребованные однокомнатные жилища стали камерами, из которых не сбежать. Восемьдесят лет назад эти дома отвергли даже бездомные, они ненадолго стали тюрьмой, а теперь здесь жили около восьмидесяти тысяч человек, которые вздыхали под бременем новых сожительств и от облегчения, что несла им смерть.
Айян добрался домой по разбитым мощеным проулкам между коренастых зданий. Сотни мужчин и женщин просто околачивались на улице. Будто случилось что-то нехорошее. Болтали истощенные девчушки со впалой грудью. Чистенькие, пылкие, в глазах надежда. Некоторые разговаривали по-английски – ради практики. Прошел пьяный, они потеснились. Мальчишки в тугих поддельных джинсах, задки что манго, жизнерадостно возились, сцепившись руками и пытаясь подсечь друг дружку. У одного лицо начало меняться. Кто-то выгибал ему палец. Лицо его, поначалу дурацки веселое, посерьезнело. Завязалась драка.
Но Айяну нравилось возвращаться домой. У подножия крутой колониальной лестницы в Корпус номер Сорок один лишь хорошая женитьба подталкивала мужчину карабкаться вверх. Он поднялся по ступеням, сказал «каай кхабар»
[2]
мужчинам, спускавшимся выпить. Женщины в БДЗ от своих мужчин многого не ждали. Стареющие матери, потерявшие всех своих сыновей до их тридцатника, все еще могли хохотать, пока не задохнутся. Тлен мужчин здесь постоянно проступал в усталых лицах только что умерших, или в пустых глазах пьяниц, или в безропотном покое безработных юнцов, часами глазевших на жизнь, что идет мимо. В каком-то смысле здесь мужчиной быть лучшего всего. Довольно и того, что жив. Трезв и трудоустроен? Вообще невероятно. Айян Мани был тут своего рода легендой.
Хотя местные мужчины любили Айяна по воспоминаниям общего детства, он уже давно был отрезанный ломоть. Он всегда перешучивался с ними, одалживал им денег, а душными ночами трепался на промазанной битумом террасе о том, кто именно лучший отбивающий на свете, или о строителях, желавших выкупить весь чоул, или что Айшвария Рай,
[3]
если приглядеться, не очень красивая. Но внутри он никогда этих мужчин не принимал. Ему пришлось отринуть мир, в котором вырос, чтобы измыслить новые пути побега из него. Иногда он замечал горечь в глазах старых друзей: они считали, он в жизни слишком далеко пошел, а их бросил. Эта обида придавала ему уверенности. А еще тайная ярость в их потупленных взглядах напоминала ему об истине, что дороже всего на свете. Что мужчины в других мужчинах на самом деле друзей не обретают. Что мужское братство, вопреки веселому обмену остротами, преувеличенным воспоминаниям о былых проделках и альтруизму, с каким они делятся порнографией, – вообще-то все фарс. Потому что мужчина по-настоящему хочет лишь превзойти своих друзей.
Айян увидел, как по лестнице спускается молодая пара.
– Все путем? – спросил он.
Юноша застенчиво улыбнулся. При нем была дорожная сумка. Айян знал, что она пуста. Это знак любви. В некоторых комнатах здесь жило с десяток человек, и новобрачные почивали на самопальных деревянных антресолях – с негласной уверенностью, что остальные домочадцы под ними не станут смотреть вверх. Иногда необузданные парочки отправлялись в дешевые номера в Пареле или Ворли – с пустыми сумками, чтобы сойти за туристов. Кое-кто носил с собой свадебные фотоальбомы на случай, если нагрянет полиция. Молодожены весь день валялись на кровати, и вся она принадлежала только им, и возвращались домой, с нежностью вспоминая обслуживание в номерах и свою там любовь. Айяну такое предпринимать не довелось. Оджа Мани явилась в его жизнь, когда все остальные из нее отбыли. Трое его братьев умерли за полтора года от кровоизлияния в печень, через год, от туберкулеза, скончался отец, а мать вскоре догнала его чисто по привычке. Ему тогда было двадцать семь, Одже – семнадцать. Он привел ее в дом, рассчитывая, что она будет юна еще долго после того, как он более или менее утеряет потенцию.
Он прошел по сумрачному коридору третьего этажа – верхнего. По сторонам тянулись обветшалые бледно-желтые стены с огромными трещинами, которые разбегались подобно темным речным системам. Примерно сорок распахнутых дверей. У порогов сидели и пялились неподвижные тени. Старые вдовы тихо расчесывали волосы. По древним серым камням коридора с восторгом носились дети.
Он постучал в единственную закрытую дверь. Пока ждал, в него впиталось беспокойство всех этих распахнутых дверей, суетливых теней. Внутри у него па́ром поднялась старая знакомая печаль. Оджа здесь в ловушке – вместе с ним. Когда-то ее юношеские слова спешили наружу, как смешки, она по утрам пела сама себе. Но постепенно в нее просочился чоул. Тьма росла и по временам смотрела на Айяна ее большими черными глазами.
Дверь открылась – несколько медленнее и с гораздо меньшим предвкушением, чем годы назад. Появилась Оджа Мани, ее роскошные темные волосы были все еще влажными после душа. Как и прежде, изящная, все еще совершенно способная достать руками до пальцев ног, попроси ее кто-нибудь, что маловероятно. Но никакой пижонской физкультурой Оджа не занималась в отличие от женщин кастой повыше, с набережной Ворли. Под тонкой красной ночной сорочкой у нее прятался небольшой животик, который исчезал, если Оджа ложилась на спину.
Их жилище было ровно пятнадцать футов в длину и десять в ширину. Расчищенный клочок гладкого серого каменного пола в середине. У стены – телевизор, стиральная машина, доброжелательный золотой Будда и высокий стальной шкаф. В одном конце комнаты, у единственного окна, забранного ржавой решеткой, находилась простенькая кухонька, перетекавшая в крохотную ванную, отгороженную матовым стеклом, куда один человек просто помещался, а двое уже вступали в отношения.
Оджа оставила дверь открытой, а сама села обратно на пол – таращиться в телевизор. Ежевечерне с семи до девяти ее гипнотизировали меланхолические тамильские сериалы. В это время она побуждала всех исчезнуть. Айян сел рядом и взялся терпеливо смотреть.
– Чего эта женщина ревет? – спросил он, чтобы допечь жену. – Вчера она тоже ревела. У нее совсем нет текста?
Оджа не ответила. Ее громадные увлеченные глаза тоже намокли.
Айян сказал:
– Я пришел домой после тяжелого рабочего дня, а ты просто сидишь и смотришь телик?
