– Для теории космического происхождения? Никакого. Просто захотелось спросить. Разве все должно всегда иметь значение?
– Нет.
– Я не смогла заснуть, – сказала она.
– Да?
– Из-за вас.
– Не понимаю, о чем речь.
Ум Ачарьи уплыл к далекому дню в детстве, когда он впервые увидел, как умирает рыба. Последний лихорадочный трепет – вот в каком состоянии находилось сейчас его сердце. Он возился с пресс-папье и сквозь подаренную ему Опарной тишину слышал далекие телефоны, случайные автомобильные гудки, даже ворон и какие-то сиротские звуки, которых не мог опознать. Молчание достигло точки, после которой уже перестало быть частью беседы и превратилось в оглушительную, дьявольскую силу. Но он не предложил говорить дальше. Опарна собралась уходить. Полоумное веселье озорства и наглости покинуло ее лицо. Она дошла до двери и посмотрела на него влюбленно – с надеждой и в то же время печалью. Вот так же свет – одновременно и волна, и частица.
Она ушла, и во внезапной пустоте кабинета он попытался постичь смятение чувств, что творилось у него внутри. Он ощущал странный безымянный страх, но при этом ликовал. Он всегда думал, что символом настоящей радости должна быть простая человеческая улыбка, но теперь заподозрил, что улыбка для этого слишком легкомысленна. Лицо подлинного глубокого удовольствия, похоже, – безучастная угрюмость.
Ачарья не понимал, что такое вдруг случилось с Опарной. Она вздыхала по жирному старику. Должно быть, у нее овуляция. Он где-то читал, что мужчины в этот период кажутся женщинам привлекательными. Это пройдет. Но затем осознал: он боится, что это пройдет.
Аскетическая сила сосредоточения покинула его. Он попытался оторваться от виде́ния ее лица. Заставил себя думать о пастве Большого взрыва – обычно эти мысли подымали в нем бешенство. Но на месте былой злобы обнаружились любовь и всепрощение – на фоне лица Опарны, словно огромного призрака, одобрявшего его зрелость. Он попытался читать «Супермена Тополова», но задумался, что́ Опарна подумала бы, застань она его с кровавым подпольным комиксом. Он понял, что, невзирая ни на какие старания, лицо Опарны все равно появлялось. Она возникала повсюду, как Обычный человек Р. К. Лакшмана.
[16]
Он отчаянно искал отвлечения, чтобы отвлечься от этого отвлечения, но горячки его ничто не утишало.
Ачарья решил выгулять ум. Прошел по тихой дорожке прочь от Института, через Нейви-нагар
[17]
и далее, до самого Марин-драйв. Остановился на широком променаде и глянул на бурное море. Небо посерело, ветер был силен и солон. Вдали, в конце дуги променада, море билось о волнорезы и взрывалось брызгами.
На бледном горизонте виднелся муссон. Он на двигался серым туманом. На проезжей части среди вечернего движения наметилась некая паника, словно публику предупредили о чем-то жутком и все спешили удрать. Ветер крепчал, нес зримую пыль, листья, старые газеты и брошенный кем-то синий платок. И вот прибыл муссон. Сначала как морось. Немногие вечерние фланеры переключили спешку моциона в режим отчетливой спешки в укрытие. Старухи раскрыли зонтики с видом мудрости, у которой нет отчетливого лица. Ачарья подумал, до чего совершенен и окончателен зонтик. Технологически ему дальше некуда развиваться.
А дождь уже сделался ливнем. Далекие здания через залив исчезли из виду. Он углядел старика, бежавшего к автобусному козырьку, распухшие яички прыгали на щуплых бедрах, как мяч у баскетболиста на разминке. Выскочивший под дождь молодняк завывал, неподвижно стоя под дождем. Кое-кто решил по-киношному раскинуть руки, потому что просто так стоять странно. Девушки беспокоились, что их влажные блузки теперь просвечивают. Но принимали дождь вскинутыми лицами. Они хихикали, скакали и бегали, как в рекламе прокладок.
Но вот ливень стих. Облака растянуло. Свежий свет низошел на Марин-драйв и придал всему блеска. Ачарья даже подумал, что у него улучшилось зрение. Вернулись гуляющие. Воссоединились пожилые пары. Шагали теперь осторожно по мокрым плиткам – богатые знанием, что достигли возраста, когда «поскользнулся» может означать «умер». Шли не спеша, четыре хрупкие руки держались за один зонтик, гнувшийся от бриза. Должно быть, вспоминали давние муссоны, многие муссоны. Во времена их юности и силы дождь никогда не казался таким серым.
Мокрый насквозь, он добрался до дома: белая рубашка с длинным рукавом прозрачна, брюки опасно висели ниже бедер и не падали исключительно благодаря хватке сырости, – и Лаванья схватилась за голову.
– Ты кто? – спросила она. – Архимед?
Она вытирала его полотенцем, теплым на ощупь, а он глазел на нее. Лаванья такая хрупкая, кожа на лбу такая уставшая, крашеные волосы – редкие. Он насчитал тринадцать морщин у нее на шее. Что до́лжно делать мужчине?
В следующие дни он постарался не обращать на Опарну внимания. Это решение проблемы, думал он. Он не станет вызывать ее, пока она не придет без приглашения. И, хотя при виде ее чувствовал в животе нервное возбуждение, говорил с ней о погодных условиях на месте запуска в Хайдерабаде, или же об оптимальном размере шара, или о чем-нибудь в том же духе. А она в ответ лишь смотрела на него.
– Нам необходимо изолировать подачу воздуха в ламинар-бокс,
[18]
– говорил он.
– Нам необходимо изолировать много чего, – отвечала она.
И тогда он продолжал:
– Я получил сегодня письмо. Кардифф согласился участвовать в миссии.
И она делала вид, что обижается, и уходила.
Он ежевечерне стоял на узком балконе в девяти этажах над землей, совершенно опьяненный Опарной, и эти грезы его жена по ошибке списывала на неизлечимую страсть к поиску истины. Лаванья, правда, оторопела, когда услышала, что он смеется во сне. Иногда она заставала его у зеркала – он вглядывался в свое отражение. А давеча утром опять достал из морозилки овощи, приняв их за лед. Это и раньше случалось, но на сей раз он выхлебал сок и не заметил, что тут что-то не так.
Лаванья, хоть и неисправимо натасканная матерью подозревать мужчин, поскольку они люди неустойчивые, никогда бы не подумала, что закадычный враг Большого взрыва погрузится в мысли о девушке, рожденной после высадки человека на Луну.
В Институте Опарна стала массовым развлечением. Ученые теперь именовали ее прическу «динамической», поскольку она менялась почти ежедневно. Ее длинные юбки в цветочек и облегающие блузки, джинсы в обтяжку и беспринципные сари, которые стенографисты безрадостно объявляли глупостью в такую погоду, покончили с ее почти сложившейся неприметностью, которая ей начала было нравиться. Она это понимала, но больше всего ей хотелось быть дурочкой, шалившей со своим мужчиной.
