В ту ночь любовники лежали на пурпурном одеяле, как две скобки. Плошка с виноградом без косточек – между ними.
– Ты когда-нибудь думала о «мусорной» ДНК? – спросил Ачарья.
– Да, – ответила она. – Девяносто восемь процентов генома человека даны в нагрузку и вроде бы ничем не заняты. В существовании «мусорной» ДНК нет никакого смысла.
– Должна быть причина, – сказал он, потянувшись к винограду. – У меня есть гипотеза. – Он ожидал, что Опарна хихикнет, потому что обычно слово «гипотеза» ее забавляло. Но она внимательно слушала. Он продолжил: – Жизнь перемещается по вселенной в виде микроскопических спор на астероидах, и они падают в разных мирах. В зависимости от условий в этих мирах оказываются полезными разные участки генома. На Земле нужна лишь малая часть.
– Откуда, как ты думаешь, эти споры берутся? – спросила она.
Он взял еще одну виноградину и ответил:
– Я же не все знаю.
Домой он добрался примерно к двум. Шел сильный дождь, но Ачарья шагал беспечно, как счастливый выпивоха. Его светло-голубая рубашка прилипла к мягкому телу, брюки висели опасно ниже талии. (Ремень он забыл в подвале.)
Он сунул ключ в замок и повернул ручку. В гостиной горел свет. Он закрыл дверь и встал рядом с диваном. Попытался понять, почему горит свет. А потом заметил, что в комнате прибрано. Занавески и скатерть заменены. Книги, которые он оставил на диване, исчезли. Он двинулся в спальню с упавшим сердцем. Увидел спящую фигуру, завернутую в одеяло.
Лаванье снились сны, и в эти дни она знала, что видит их. Она шла по тропическому лесу. Она никогда не была в тропическом лесу, но это явно был он. Великанские стволы деревьев, черные, сырые, казались живыми. Подлесок – дикие лианы. А еще там была табличка с надписью «Тропический лес». Шел такой ливень, что, даже вытянув руку, дальше локтя она ничего не видела. Но сама при этом не мокла. Потому что ей не нравилось мокнуть. При ней была бордовая хозяйственная сумка, и она искала лавку, где продавались бы кешью. Из густого тумана дождя проступила здоровенная голова слона. Остальное его тело скрывал дождь. Это был мудрый и милый слон. «Арвинд, – сказала она, – что ты здесь делаешь?» И открыла глаза.
Она увидела громадный силуэт, кравшийся по другую сторону кровати. Она потянулась к выключателю над тумбочкой.
– Ты весь мокрый, – сказала она, выбираясь из постели. Спросонья открыла комод и извлекла полотенце. – Не понимаю, почему тебе нравится мокнуть, – сказала она, обертывая ему голову полотенцем. – В доме невесть что, Арвинд. Ты действительно спятил или все это, чтобы мне досадить? Тут такая грязь была, когда я приехала. Выдам горничным ключи. – Она вытирала ему голову и лицо, он не двигался.
– Можешь теперь сказать, что рад меня видеть, – проговорила она.
– Я по тебе скучал.
– Ты в эти дни так допоздна работаешь? Это все шар? – спросила она. У нее заломило плечи, и она бросила его вытирать. – Теперь иди в душ и переоденься. Сложи мокрое в стиральную машинку. – Ачарья ушел из комнаты, а Лаванья задумалась, что это за запах. Сладкий, напомнил ей о чем-то давно знакомом. Но опознать его она не могла. Может, таков запах дождя на мужском теле?
Он вернулся сухой и опрятный, в свободном незастегнутом тренировочном костюме. Лег на кровать и уставился в потолок.
– Тебя что-то беспокоит, Арвинд? Что случилось?
– Ничего.
– А это что такое? Ты побрызгался дезодорантом? – спросила она и хихикнула. – Стоило мне уехать на пару недель, и ты тут совершенно с ума сошел.
Грудь у него все еще была мокрая, и Лаванья промокнула ее, бормоча, что он мочит постель. Бессознательно сунула ему палец в пуп.
– Вообще ничего не набилось, – сказала она. Пошла в угол комнаты – убрать полотенце. – Как это у тебя в твоем колодезном пупе ничего не собралось? У тебя, что ли, роман? – спросила она.
– Да, – сказал он.
Лаванья задумалась: выйти на балкон и повесить полотенце на струну или же оставить на полу. На балкон идти ей сонно, однако и на полу полотенцу не место. А уж обратно в комод его убирать она точно не хотела. Мысль о мокром полотенце на полированном дереве была ей отвратительна. И тут она сообразила, что последнее слово висит в воздухе печалью. «Да», – сказал он. Лаванья медленно обернулась.
– Ее зовут Опарна, – сказал он. – Она со мной работает.
Лаванья медленно осела на край кровати.
– Это же не от икоты прием, верно?
– У тебя нет икоты.
– Что-то я запуталась, – сказала она. – Что ты сказал? Что именно ты сказал?
Она пошла к тумбочке и поискала очки, будто в них лучше слышала.
– Так что ты сказал, Арвинд? – переспросила она, надев очки. Снова села на край кровати.
– Ее зовут Опарна, – произнес он.
Дождь за окном неистовствовал. Они с Лаваньей слушали его. А потом она сказала чуть мечтательно:
– Я тебе не верю. Ты? Да ты же ничего не знаешь. Ты даже не знаешь, короткий у тебя нос или длинный.
Он не понял связи между своим носом и ситуацией. Но осознал, что она права. Если бы его кто-нибудь попросил описать собственный нос, он бы не знал, что сказать.
– И давно это происходит?
– После твоего отъезда. Незадолго до него, вернее. Но в некотором смысле после.
Вернулась тишина, а дождь, кажется, взбесился еще сильнее. Он смотрел в потолок. Она глядела на комод.
– Прости, – сказал он. – У меня такое чувство, будто я тебя убил.
– Она молодая?
– Да.
– Красивая?
– Да.
– Насколько молодая?
– Как Шрути примерно, думаю.
– Ты приводил ее сюда?
– Нет.
– Ты с ней спал?
– Да.
– Где?
– В подвале Института.
– Это ненормально, – сказала она. Невольно принялась складывать полотенце. – Ты ее любишь? – спросила она.
– Не знаю.
Лаванья вышла из спальни. Она слышала, что он что-то сказал, но смысл уловила не сразу: «Ты по-прежнему мой почтовый пароль».
Она села на диван в гостиной, поджав ноги под себя. Я так устала от похорон, пришло ей на ум, и она задумалась, кто же умер на сей раз. Он, нет, не умер, судя по ощущениям. Она все еще чувствовала его присутствие. Тихое бурление мужчины все еще было в ее жизни – в полную силу. И все же кто-то несомненно умер. Она просидела так всю ночь, пока не услышала птиц и не увидела первый свет утра в маленькой прорехе в небе, сквозь висячую балконную зелень. Теперь она опознала рану. Страх – вот что это. Страх, что ей совсем не грустно. Воображать, что у него роман, – это потрясение. Это нелепо. Но грустно ей не стало, и потому она испугалась. Люди обычно боятся будущего, а этот страх относился к прошлому. Она поразмыслила, почему ей все равно. Вдосталь ли она любила этого мужчину? Что между ними такого было все эти сорок лет? Очередная договоренность? Она знала, что любит. Он теперь стал вроде чужака, но, вспоминая его, она это воспоминание очень любила. Она даже хотела пойти к нему, погладить по лысой голове и сказать, что ничего страшного. Она ощутила, как от сострадания к нему сокрушается ее сердце. Она хотела ему счастья. Как и в тот далекий день, когда он, жених, почему-то пылко прошептал ей на ухо: «Лаванья, знаешь, Земля движется со скоростью сорок километров в секунду».
