— Тогда, хозяйка, у сердца нет предпочтений. Руководи, я все приму и все исполню.
— Договорились. Поднимайся пока, а я посоображаю, как тебя лучше приспособить.
Со второй попытки акт оставления ложа прошел успешнее. Сунув ноги в шлепанцы, горбясь, Малянов нешустро пошлепал в ванную. Дремлющий на полочке под вешалкой, среди перчаток и шарфов Калям нехотя приоткрыл на него глаз, но не пошевелился и не издал ни звука. Из кухни выступил Бобка, остановился — руки в карманах.
— Что, сильно вдула? — сочувственным баском спросил он вполголоса.
Малянов только рукой махнул. Потом сказал:
— Правильно вдула. Самому тошно…
Бобка коротко хохотнул со знанием дела.
— Еще бы не тошно… Ох, и разит от тебя, па.
— Представляю… Ничего, Боб. Сейчас душ приму, зубья вычищу, всосу кофейку — и наверняка реанимнусь. Мы еще увидим небо в алмазах.
— Давай. А то смотреть на тебя — прямо сердце кровью обливается.
Малянов благодарно улыбнулся сыну и открыл дверь ванной.
— Да, тебе какое-то странное письмо пришло! — крикнула Ирка из комнаты.
— Что за письмо? — Малянов остановился на полушаге, сразу ощутив холодок нехорошего предчувствия.
Ирка вышла в коридор с бумажкой в руке. Листок ученической тетрадки, кажется.
— Я где-то к полуночи выглядывала тебя поискать…
— Елки-палки, зачем?
— Ну как. Все-таки муж. Вдруг тебя твоим пресловутым грузовиком размазало. Да ты не беспокойся, я только во двор. Ни тебя, ни грузовика, естественно, не обнаружила…
Куда как естественно, подумал Малянов.
— А на обратном пути смотрю — что-то белеет в дырочках. Когда оно туда попало… прямо чудесным каким-то образом. Перед программой «Время» Бобка за «Вечеркой» лазил — его еще не было.
«Знаю я все эти чудеса», — снова, как когда-то, подумал Малянов. Он сразу забыл и о головной боли, и о душе.
— Без конверта, просто сложенный вчетверо листок. И надписан поверху: Малянову.
— Дай!
— Мы прочитали, извини… раз уж без конверта. Ничего не поняли, чушь полная. То ли кто-то подшутил, то ли после такого же вот снятия стресса перепутал ящики… или дома…
— Или города, — добавил Бобка.
Малянов развернул листок. Точно, тетрадка. В клетку. Небо в крупную клетку.
— А руки-то дрожат, — с отвращением сказала Ирка. — Позорище. Пьяндыга подзаборный.
Руки дрожали, и душа дрожала, как заячий хвост. Началось. Началось. Глаза Малянова раз за разом пробегали коряво написанные, неровные, бессмысленные фразы: «Если вам дороги разум и жизнь, держитесь поближе к торфяным болотам. Само ломо. Мы не шестерки! Отрежь хвост. Вечер».
Он медленно, как черепаха, сглотнул. Поднял взгляд на жену. Она смотрела на него безмятежно и чуть иронично. Или чуть презрительно.
— Хотела выбросить, но не решилась, — сказала она. — Как ни крути, тебе адресовано. Может, секреты какие-то, — усмехнулась. — И вообще, это было бы неуважительно по отношению к главе семьи.
— Генри Баскервилю жена Стэплтона писала про торфяные болота, — не утерпел Бобка. — Только у нее было наоборот: держитесь подальше!
— У буржуев всегда все наоборот, — изо всех сил стараясь, чтобы голос его не выдал, проговорил Малянов. Листок трясся в руке. Малянов протянул его Ирке. — Конечно, кинь в ведро. Ребята, наверное, балуются. Может, это вообще знатоку торфяных болот Малянову-младшему. Видишь, как он сразу расшифровку начал.
— Мы эту версию отрабатывали, — солидно пробасил Бобка. — По нулям.
— Ну я не знаю, — сказал Малянов.
Легким пролетающим движением руки Ирка взяла из его трепещущих пальцев письмо и послушно двинулась на кухню, где под раковиной стояло помойное ведерко. Малянов смотрел ей вслед и думал: она действительно не понимает? Или, подобно ему, мужественно делает вид? Храбрость или черствость? Помнит ли она, как этот вот отца уже переросший симпатяга, а тогда — трехлетний ласковый бойкий лопотун тужился у них на коленях до слез до побагровения: «Ы-ы-ы! Ы-ы!», и не мог произнести ни слова? То есть помнит, конечно, еще как помнит — но связывает ли с тем, что происходило потом и продолжает происходить теперь? Или для нее эта история и впрямь сразу кончилась, как только Вечеровский бесследно исчез из своей квартиры — то ли действительно уехал на Памир, как собирался, то ли нет — и Бобка после трехдневных невыносимых мук, трех дней ада кромешного сразу вновь залопотал? И, как вообще свойственно женщинам, разделяющим жизнь на ящички: это — отдельно, это — отдельно, а это — само по себе, и не сметь перемешивать, она запихнула все, тогда происходившее, в герметичный бокс, тщательно его опечатала и уже ни за что не заглянет туда?
От ответа на эти вопросы зависело очень многое. Зависело все. Зависело, понимает ли она, что происходит с Маляновым, или просто махнула на него рукой и терпит, потому что Бобка. Зависело, едино они живут или просто притерто. Но Малянов никогда не смел спросить. Он боялся, Ирка элементарнейшим образом не поймет, о чем речь. И это будет значить, что — всего лишь притерто.
Если едино — все обретало смысл. Если притерто, то… то — лучше, как Глухов.
Он обнял сына за плечи и тихонько, чтобы Ирка не слышала, спросил:
— Сильно волновались вчера?
— Спрашиваешь, — так же тихо ответил Бобка. И чуть смущенно, но честно добавил: — Па, ты, пожалуйста, пока не реанимнулся, не дыши ни меня.
Сквозь ком в горле Малянов засмеялся и пошел в душ.
И только в горячем потоке, когда смотанные похмельем в маленький и тугой, болезненно болтающийся клубок извилины в башке начали, удовольственно покряхтывая, расширяться и распрямляться, заполняя весь черепной объем, Малянов, вновь вспоминая и переживая молчаливое исчезновение Фила — хотя о чем ему было с нами, дезертирами, еще говорить? — вдруг сообразил. И зубная щетка, мирно елозившая по зубам, вывернулась из вдруг снова ставших неповоротливыми пальцев и больно ударила в десну.
Малянов опустил руки и несколько секунд стоял как оглушенный.
Вечер — это Вечеровский. «Вечер» в записке — это подпись.
Это письмо от Фила, вот что это такое.
Одному Мирозданию известно, как оно очутилось в ящике и что значит.
Повеяло холодком. Значит, открылась дверь в ванную. Точно; сквозь полупрозрачную полиэтиленовую занавеску Малянов увидел смутный Иркин силуэт.
— Ты как тут? — спросила Ирка громко, чтобы Малянов расслышал ее сквозь бодрый плеск.
— Отлично.
— Сердце?
— Нету.
— Да ну тебя, Димка! Я серьезно. Не делал бы ты воду такую горячую — замолотит сердчишко с бодуна.
