— Расцветка обоев мне совершенно не нравится, — из-за стены послышался капризный женский голос, — требуется переклеить.
— А ещё нужно обязательно съездить на острова, — стал загибать пальцы Рома, — на Родос, Крит, Корфу.
— Зачем мне всё это? Ведь мне хватало моей пенсии в шесть тысяч рублей, даже оставалось ещё, — голова Тихоныча обессилено упала на грудь, и он боком повалился на паркет.
— Ты чего? — присвистнул Носков, — вставай быстрей, неудобно.
— Беру я вашу халупу, — из ванной комнаты сквозь шум льющейся воды раздался весёлый голос Серика, — беру, но исключительно из-за джакузи. За такую дискотеку и миллиона не жалко.
Но Сошников этих слов уже не слышал, он лежал на полу в позе эмбриона, его глаза были широко раскрыты, а на губах застыла презрительная улыбка, как будто перед самой смертью он, наконец-то, разобрался, в чём смысл жизни, но из вредности никому ничего не расскажет.
Потомственный кузнец
В середине девяностых многие россияне дрыстнули за пределы отчизны, как клопы после обработки окрестностей дустом. В русских людях откуда-то вырастали еврейские, греческие, немецкие и прочие корни. Процесс брожения умов докатился и до Калиновки, небольшого сибирского села под Абаканом. Однажды сыновья местного кузнеца Шмидта Пётр и Павел запросились в Германию. Они заявились в кузницу к отцу и предложили валить за кордон.
— Что вам там, мёдом что ли намазано? — усмехнулся Густав Фридрихович, — где родился, там и пригодился. Тоже мне нашлись — дети лейтенанта Шмидта.
— Отец, ты же чистокровный немец, лишь по недоразумению оказавшийся в Сибири, — стал настаивать старший сын Пётр.
— Не дай тебе Бог, пережить такое недоразумение, — нахмурился папаша Густав.
— Я тебя понимаю, отец, — заехал с другого краю младший сын Павел, — у тебя обида на Советскую власть и Россию. Вот и нужно отсюда побыстрее соскакивать.
— Подсобите лучше, — прикрикнул на сынов Густав, и парни кинулись ему помогать, исподлобья поглядывая на отца.
Как Густав не отмахивался от этих разговоров, сыновья постоянно к ним возвращались. Наконец, Шмидт старший не выдержал.
— Вы хотите туда уехать? Езжайте. Я вас не держу.
— Нам ты нужен, — в один голос пробасили сыны.
— За каким чёртом?
— Ты будешь проходить в посольстве, как немецкий военнопленный, — взял слово младший Павел.
Он легче брата находил общий язык с отцом.
— И что? — не понял Густав.
— Значит проходишь по самой высшей категории для получения пособий. Они называются «комендантские». А мы к тебе прицепимся, как вагоны к паровозу.
— С тобой мы получим «комендантские» вдвое больше, чем без тебя, — уточнил Пётр, более прямолинейный и бестактный.
— Ага! — взревел Густав, — значит, со мной выгоднее стоять на паперти, чем без меня! Медяков больше подадут!
— Отец, ты опять всё не так понял, — попробовал загладить возникшее напряжение Павел.
— Чего тут понимать! — разбушевался Густав, — вырастил двух тунеядцев на свою голову. Им, видите ли, Германия стала по вкусу, а Россия вконец опротивела. Хотите всю жизнь не робить, а на пособии сидеть? Лодыри несчастные.
Он запустил в младшего сына подковой, а в старшего кочергой. Что не говори, а младшенького он любил больше. Сыновья, зная буйный нрав отца, заранее пригнулись и кинулись из избы.
Густав родился в Поволжье в семье немецкого колониста. Это было государство в государстве, основанное ещё Екатериной Второй. Там все говорили по-немецки, у всех были немецкие паспорта и немецкое гражданство. В 1941 году маленькому Густику только только исполнилось пять лет, когда в их село нагрянула колонна грузовиков. Из головной машины вышли офицеры НКВД и дали на сборы двадцать четыре часа. Ни в чём неповинных немцев, кроме того, что они тевтоны по крови, погрузили в грузовики, потом в теплушки и отправили по этапу в Сибирь. На каждой станции «потенциальные гитлеровцы» всё выходили и выходили, по сути, в никуда. Семья Шмидтов решила ехать до конечной остановки, чтобы дальше уже некуда было высылать. Вылезли в Абакане, взвалили на плечи скудный скарб и принялись осваивать Сибирь, как когда-то Поволжье. Отец Густава Фридрих был потомственным кузнецом, недаром Шмидт по-немецки — кузнец. Фридрих был рослым, основательным, молчаливым и работящим. Он не стал строить времянок, хлипких скворечников и шатких штакетников, а срубил огромную домину в сто двадцать квадратов, разбил сад и поднял кузнечное дело в Калиновке на недосягаемую высоту. Мать Густава Анхен не выла на Луну и не проклинала весь род человеческий, начиная от Адама и заканчивая Сталиным, а терпеливо и неуклонно приучала единственного сына быть островком германской стабильности в болоте российской расхлябанности. В школе Густава не любили и дразнили фашистом. Он разительно отличался от своих чумазых одноклассников. Его брюки всегда были идеально выглажены, а ботинки начищены до зеркального блеска. На переменах маленький Шмидт доставал специальную тряпочку и полировал обувь, чем доводил преподавателей до нервного срыва. Учителя, такие же зачуханные, как и их ученики, искренне недоумевали, как можно мыть голову и пользоваться утюгом ежедневно, а не от случае к случаю.
Однако сыновья Густава были истинными детьми своего отца. Если какая-то мысль западала в их светловолосые, упрямые головы, выбить её оттуда можно было только вместе с жизнью. Они подключили к уговорам свою матушку. Мать была русская, родом из Калиновки и нуждалась в германщине, как корова в шнапсе. Но материнское сердце более чувствительно к просьбам детей, чем отцовское и Анастасия Авдеевна встала на сторону сыновей.
— Им нужно, пусть и катятся в свой Берлин, — бесился Густав Фридрихович, — а у меня здесь родительские могилы. Я от них никуда не поеду.
— Они же тебе родные сыновья, — напоминала жена.
— Знать их больше не желаю.
— Отец, так нельзя, уступи, Христом Богом прошу.
— Женить их нужно, бездельников. Сразу вся дурь пройдёт.
Сыновья будто ждали этой команды и через месяц объявили о предстоящих свадьбах. Обе свадьбы решили справлять в один день. Только за праздничным столом, предварительно уговорив литр самогонки, Густав простил сынов и любовался их рослыми фигурами и ясными глазами. Невестки ему тоже глянулись, особенно у младшего. Засыпая лицом в тарелке с кислой капустой, он подумал, что и внуков будет любить больше от Павла.
Напрасно Густав думал, что поженившись на русских девушках, сыны и думать забудут о Германии. Наоборот. Теперь и невестки, прижимаясь к его плечам высокой грудью, только и трещали, что о переселении в Берлин. Попробуйте повоевать сразу на пяти фронтах, Густав был вынужден капитулировать. Под его эгидой семейство Шмидтов шло в эмиграцию по самой высшей категории: военнопленные, невинно пострадавшие от сталинских репрессий, а также позорно позабытые, позаброшенные немецкими властями на бескрайних просторах Сибири. На трёх вещах Густав Фридрихович и Анастасия Авдеевна всё-таки настояли: дом не продавать, корову оставить и пригласить родственников со стороны жены присматривать за хозяйством и брошенной кузней. Уладив все формальности, тронулись в Берлин.
