Уехали не завтра, а только через три дня. Целые сутки муторно грузились в товарные вагоны; неделю нужно было ехать до Симферополя, дальше – на подводах. Двадцать раз всех пересчитали по головам, потом сверили по спискам. Паспортов на руки не дали – значит, везут куда-то по колхозам. В расхлябанной телячьей теплушке было студено, в поставленную посреди вагона буржуйку сколько ни бросай дров, уральским зимним ветром все тепло мигом выдувалось в щели. Только сидя вплотную к печке, и можно было согреться, но там толклись дети, сушились пеленки, портянки, и она лежала на верхней полке занозистых нар в валенках и телогрейке, укутавшись стареньким лоскутным одеялом. Для сохранения драгоценного тепла можно было набросить поверх всего и новое пальто – но ей было нестерпимо жалко лоснистый драп, увязанный вместе с ботиками в платок.
Колеса то молчали, когда их состав останавливали, чтобы пропустить более важные грузы, то монотонно стучали на стыках, но неумолчно плакали грудные младенцы, переругивались внизу поселенки; во время нечастых остановок на крупных станциях все бежали с чайниками за кипятком – запивать сухой паек. Чайник она купить не догадалась, хорошо, что хоть взяла кружку с ложкой. Выходила к титану со своей смешной здесь, на полтора стакана, посудиной, бережно несла крутой кипяток в вагон, кусочками отщипывала липкий пайковый хлеб – есть совсем не хотелось, колеса укачивали, уговаривали: потерпи, потерпи.
Двигались черепашьей скоростью, тягомотно, с бесконечными остановками, с пересчетом детей, которых боялись потерять на станционных разъездах, ехали куда-то – бог его знает куда! – в теплый Крым, за какой-то новой жизнью, которая была у этих людей для каждого своей. У всех имелись какие-то мечты и надежды, все стронулись со своей малой родины не просто от скуки, все стремились к чему-то – к чему? А чего хотела она, Арина Сычова? Стучали бесконечные рельсы, скрипел и качался вагон, дуло из окна прямо над ее головой, звякал крышкой, привязанной бечевой, чей-то чайник, несло тяжелым запахом снизу – у одного из младенцев был непрекращающийся понос. Но все равно это было лучше, чем оставаться, лучше, чем туда, в холодную воду. В черноту, в неизвестность…
Тащились неспешно, и не неделю, как им обещали, а все десять дней. Наконец ранним утром их состав остановился, и каким-то чувством она вдруг поняла: эта остановка – последняя. Они приехали. Толкнула тяжелую дверь, соскочила на землю, ноги держали ее нетвердо, как будто она не ехала эти десять дней, а плыла по волнующемуся морю. Впрочем, она еще ничего не знала ни о морских прогулках, ни о сопутствующей им морской болезни. Вдоль состава, распахнув телогрейку, утирая потное лицо платком, торопливо шел начальник над тремястами с лишком душами поселенцев.
– Приехали… – кинул он ей небрежно на ходу, и тут же зашелестело, перелетая от вагона к вагону: «Приехали, приехали!..»
Она вернулась в теплушку, торопливо собрала все свое небогатое имущество. Проверила, надежно ли увязано пальто, – хотелось надеть его, символически отметив тем самым начало новой жизни, но побоялась испачкать дорогую вещь. В пути она, видимо, подстыла, у нее был непреходящий озноб, першило в горле, и последние три дня от этого першения не помогали ни кипяток, ни кусковой сахар, который она потихоньку сосала. Из-за начавшейся простуды Арина не сразу поняла, что в месте, куда они прибыли, тепло, даже, пожалуй, жарко. Такое странное состояние природы она сперва заметила по косвенным признакам, когда высыпавший из вагонов народ стал потихоньку разоблачаться – кто-то снял валенки, кто-то стянул с головы пуховый платок… В самом деле, там, откуда они приехали, зазимье, завтра уже Покров и должен лежать снег, а здесь – вокруг хаоса вагонов, насыщенных острыми запахами железа, дегтя, навоза и извести товарного двора – виднелись вдали купы зеленых деревьев и тянуло теплым, непривычным для них ветром.
– Арина Сычова! – надрывался рядом с их вагоном пересчитывающий в который раз всех поименно поездной начальник. – Арина Сычова!
– Здесь. – Она выглянула из двери, подала в чьи-то услужливые руки свой холщовый сидор, узел с пальто и спрыгнула на землю. Потянула носом теплый – октябрьский! – воздух и сняла с головы платок.
* * *
– Фамилия, имя, отчество!
Рита Погорелова смотрела сквозь окно невидящим взглядом, и в голове у нее магнитофонной лентой, склеенной в кольцо, беспрерывно прокручивалась одна и та же несвязная фраза: «У тебя ребенок… он ударил тебя топором сегодня… мне нельзя в тюрьму… у тебя ребенок… он ударил тебя то…»
– Фамилия-имя-отчество! – еще раз раздраженно повторила Рита Сорокина.
Их смена уже закончилась, хотелось побыстрее оформить эту типичную бытовуху и отправиться домой. Сразу домой все равно ведь не получится, начальство будет еще голову морочить, и по бытовухе этой самой кучу всякой сопроводиловки нужно оформить, никто без бумажки ведь и не почешется. А тут одних экспертиз до фига и больше. Сорокина хмуро покосилась на труп, вокруг которого, как паук вокруг попавшей в паутину мухи, сновал криминалист, на тускло отсвечивающий на полу топорик – чья там кровь, убитого или девки этой, или, может, курицу им рубили?
Да, работу искать не нужно, она сама тебя найдет, только успевай поворачиваться. А тут еще возись с этой… невменяемую из себя строит! Сорокина задумчиво почесала авторучкой нос. Сегодня к вечеру, пока мясо свежее, нужно будет накрутить котлет, а из творога, пожалуй, лучше всего сделать запеканку. Или блины. Да, пожалуй, блины. Творог нынче дорог, а блины не так быстро съедят, как запеканку. Дня на три их, пожалуй, хватит…
Рита Погорелова опустила глаза и зачем-то стала рассматривать свои руки. Руки были некрасивые, с огрубелыми опухшими пальцами, с неровными ногтями. Тесто до конца кое-где не отмылось, так всегда бывает, когда сполоснешь руки наспех, а она торопилась, чтобы пощупать толстенькую пачку денег, на которую собиралась купить Мишке к школе костюмчик, и рубашечку, и галстук, и портфель, самый красивый и дорогой, какой только найдется…
– Фамилия! Имя! Отчество! – раздельно и громко сказала следователь Сорокина. – Глухая она, что ли! Лысенко, она что, так и сидела, когда ты пришел? Дверь-то тебе кто открыл?
– Так и сидела, Ритусик. – Лысенко неопределенно пожал плечами.
Стоит у стены, ему-то что! Вот скотина равнодушная. Ждет не дождется, чтобы домой свалить, сто граммов опрокинуть, бабу какую-нибудь трахнуть – и в койку. Беспозвоночное. Следователь Сорокина опера Игоря Лысенко недолюбливала.
Дежурный врач оторвался от исследования лежащего на полу тела, мельком взглянул на женщину, что сидела у окна, и прокомментировал:
– Шок. Рита, глянь, она же вся избитая. Похоже, он ее этим самым топором приложил.
Следователь привстала с табурета. Эксперт щелкал вспышкой, добросовестно ползая по небольшому пространству, стараясь ничего не упустить, прикладывал короткую линейку то так, то этак, скрупулезно и методично делал снимки для фототаблиц. Доктор отчаянно зевнул, прикрывая рот ладонью, и прищурился на очередную вспышку. Работа по этому последнему выезду ему была явно не в кайф.
