– Даже самозащиту, Машунь, еще доказать нужно. В лучшем случае… и то могут сказать, что превысила пределы допустимой самообороны. А так бы вообще хана. Пришили бы ей убийство по неосторожности, и это еще если адвокат толковый. А то и с заранее обдуманным намерением. Да и откуда у нее деньги на адвоката? Чистенько, конечно, но нищета, как и у большинства, впрочем. Видимо, этот… муж ее все пропивал…
– Да пусть она даже чего-то там и превысила! – горячо воскликнула Камышева. – Вчера он ее топором приложил или сегодня, какая, на хрен, разница? Он же ее, ты говоришь, так избивал, что живого места нет. И что теперь, по судам ее таскать, по экспертизам, сто раз все выяснять? Кому это надо? И на хрена? Так или не так?
– Вроде так, – подумав, согласился Лысенко.
– Ну, так чего ты страдаешь, я не поняла?
– Ничего ты не поняла.
– Да все я поняла!
Они немного помолчали. Лысенко мучительно пытался найти какие-то нужные слова, чтобы потолковее рассказать своей случайной собеседнице обо всем, что так и стояло у него перед глазами. Мальчик на фотографии, солнце на полу возле трупа, а еще преследующий его целый день дух сдобных пирогов, смешавшийся с запахом крови, который он безуспешно пытался заглушить сейчас сигаретным дымом. Этими пирогами почему-то пахло и здесь…
– Но самое главное даже не это, – неожиданно заявил он. – Самое главное, что я – трус.
– Ты – трус?! – неподдельно удивилась его собеседница.
– Самый настоящий. Знаешь, Машка, я ведь даже не своих извращенных отношений с нашим правосудием боюсь, и не своей нечистой совести…
– А чего же? – снова изумилась Камышева.
– А того, что эта самая Рита нашей Сорокиной все расскажет. Ну… как я топор подложил… Я – трус, Машка. Самый настоящий трус. И…
– Да он же там вроде и лежал, этот топор, сам говорил. Он же ее этим самым топором…
– Ну, я же этого не видел, Маш, пойми… Топором он ее или на стройке она этой своей… штукатуром она работает, что ли… как-то так. Может, производственная травма… откуда я знаю? – тоскливо произнес Лысенко.
– Ты все правильно сделал, – стояла на своем Камышева. – Ну и экспертиза докажет, что этим топором он ее ударил или чем другим. Чего ты комплексуешь? Любой бы на твоем месте… Вот я, например, один раз тоже экспертизу подделала, – неожиданно призналась она.
– Как – подделала?! – поразился Лысенко.
Камышева сидела напротив, невозмутимо смотрела на него своими круглыми карими глазами и скорбно качала головой.
– А вот так. По одному эпизоду. По всем эпизодам материал был, и даже в журнал все записано было, только одну бумажку девки по запарке куда-то сунули. Но я, во-первых, сама ее видела, и потом я знала, знала, что это та же серия! Просто знала – и все! Да и сходилось все… Тот же почерк, понимаешь? Пригласил, напоил, чего-то в шампанское подмешал и изнасиловал. И все девчонки-малолетки. Совсем еще глупые… А, не мне тебе рассказывать… И ту девочку прямо с последнего звонка та же мразь затащила… А тут прицепятся, что бумажки не хватает, не доказано, и начнут волынку тянуть, а потом под какую-нибудь амнистию и спишут. Я ведь знаю, как это бывает, не первый год замужем… А девчонка эта повеситься пыталась… Еле откачали. Два месяца потом еще в клинике лежала. А этот подонок, он чей-то родственник был. И адвокат у него ушлый. И начальство мне уже намекало… Да срать я хотела на начальство! Пошли они все… Жопу друг другу лижут до полного удовлетворения… Игорь, у тебя водка осталась?
– Кажется, нет. – Лысенко посмотрел на совершенно пустую бутылку, потом зачем-то перевернул ее над столом и потряс.
– Закуска тоже кончилась, – печально констатировала Камышева, вертя в руках пачку. – Слушай, я придумала. Давай сейчас поедем к этой твоей… к штукатурше.
– Она же в больнице, – напомнил капитан.
– Какая разница. Поедем, проведаем. Заодно и скажем, что Сорокиной ничего говорить не нужно.
– Нас с тобой не впустят, – резонно заметил Лысенко. – Особенно в таком виде.
– Почему не пустят? Корочки покажем, и впустят. Мы представители власти, в конце концов! – тут же завелась его собеседница.
– Мы даже не знаем, в какой она больнице, – попытался отговорить неожиданную союзницу капитан.
– Так я сейчас позвоню Сорокиной и все узнаю. – Эксперт попробовала подняться со стула, но ноги ее не держали. – Слушай, а водка не паленая? – спросила она, подозрительно взглянув на пустую бутылку.
– Черт ее знает. Может, и паленая. – Игорь повертел тару в руках. – Скорее всего, паленая. Пили, пили, и не вставляет.
– Меня ноги не держат, – пожаловалась Камышева. – Хотя с головой как будто все…
– А куда ты собралась идти? – поинтересовался он.
– Как куда? Сорокиной звонить. Не отсюда же звонить, правда? – проявила здравый смысл сотрудница.
– Может, все-таки не нужно?
– Слушай, ты зачем меня позвал? – недовольно спросила Камышева, тяжело поднимаясь со стула. – Ты меня просил помочь или как?
Капитан хотел сказать, что он никого ни о чем не просил, но обижать такого хорошего человека, как Маша Камышева, он просто не мог. Машка, оказывается, такой души человек… И что они с ней раньше все время грызлись?
– Маш, давай с моего мобильника позвоним? – предложил он.
– Звонить нужно только из автомата. – Эксперт, пытаясь сохранить равновесие, уперлась руками в стол. – Только из автомата!
– Маш, где мы сейчас автомат найдем? Их уже нигде не осталось.
– Тогда можно и с мобильника. Но только на улице. Т-т-олько на улице! Сейчас поедем к Сорокиной, а по дороге и позвоним, – решила она.
– К какой Сорокиной? – испугался Лысенко.
– К Рите этой твоей. Штукатурше.
– Она не Сорокина, а Погорелова.
– Извини, перепутала. – Камышева потерла рукой лоб. – Ну и денек сегодня. У меня что-то с головой… не то. Да! Все сходится! Сорокина ведь тоже Рита. Слушай, а может, Сорокиной все напрямую рассказать? – предложила Камышева. – Она же тоже человек?
– Знаешь, Маш… – Лысенко стоял, совершенно трезвый и хмурый, за порогом своего кабинета, а его гостья все никак не могла попасть в дверной проем. – Знаешь, Маш, я, наверное, сам поеду. Спасибо тебе большое за все… за участие, так сказать. Но я не хочу тебя сюда втягивать. Это все – мое личное дело. Я сам заварил эту кашу, сам буду ее и расхлебывать. Или меня выпрут с работы, или…
Камышева выбралась наконец наружу, и он запер дверь. Машка, конечно, совершенно потрясающая баба, но он мужик. Мужик, а не баба какая-нибудь! И будет сам как-то выгребать из этой ситуации.
* * *
Больше в Сухое она не вернулась. За ее вещами и паспортом был послан кто-то, но документа она так и не увидела, а ее нищие пожитки, заботливо упакованные в два аккуратных чемодана тем же посыльным, были ей уже не нужны. Они выглядели бы жалко и неуместно в этой ее новой жизни, которая началась сразу после того, как Аристарх Сергеевич Липчанский предложил ей выйти за него замуж. Однако если к Леониду Ногалю она присматривалась долго и так же долго не решалась принять его ухаживания, то здесь она решилась сразу. И подтолкнули ее к положительному ответу вовсе не начальственное положение ее будущего мужа, не лимузин с персональным шофером и даже не сознание того, что если она не выйдет замуж за Липчанского, то не выйдет, наверное, уже никогда. Ей нравился его голос, вежливое обращение, предупредительно-надежные руки… Она не отдавала себе отчета в том, что именно этот невысокий, полноватый, внешне неприметный человек вдруг оказался героем ее романа. Все это невероятное происшествие с порезанной рукой, то, как он подобрал ее, босую, на дороге, дожидался ее из больницы и отвез домой, и то, как снова явился, когда ей нужно было на перевязку в Судак… В ее глазах он оказался рыцарем – тем самым прекрасным рыцарем на белом коне из обожаемых ею романов. Только вместо доспехов на ее будущем муже красовался шевиотовый костюм, а верный конь несся по горным дорогам с нелошадиной прытью, унося их к симферопольскому экспрессу.
