В день приезда она непременно приходила к нему и чувствовала не только свое волнение – море отвечало ей. Она опускала ладони в воду, и оно терлось о них, ласкаясь; тугая вода играла ее пальцами, вынося к ее ногам свои детские сокровища – ракушки, разноцветные камешки и нежных прозрачных медуз. В их свидании всегда была какая-то тайна, известная только им двоим – ей и морю. Эти сокровенные встречи – раз в году – кружили ей голову, доводили до исступления. Море было для нее всем; она ждала и жаждала его одиннадцать месяцев в году и, приезжая, с самого первого дня начинала жалеть о каждой ушедшей минуте: еще одним днем стало меньше, и еще одним, и еще… Только ради этого одного месяца ежедневных свиданий и стоило жить целый год. И она жила, отказывая себе во всем, давая частные уроки, экономя, только чтобы собрать денег на еще одну поездку, еще одну встречу, может быть, последнюю…
Больше всего на свете она хотела бы поселиться здесь, но это было абсолютно невозможно. У нее не было ничего, что она могла бы предложить в обмен на самое жалкое пристанище на побережье. Жильем у самого синего, как ей казалось, моря невероятно дорожили – и не потому, что благоговели перед ним, как она, а потому что море, любимое ею совершенно бескорыстно, для большинства крымчан было стабильным источником дохода пять месяцев в году. Она, наверное, могла бы попытать счастья – бросить все и, возможно, найти здесь работу. Однако оставался главный камень преткновения – жилье. Неужели снова мыкаться по общагам? Там, в скучном и сером городе, откуда она каждый год рвалась сюда, к этому чуду, у нее было хоть какое-то жилье. Сумрачная комната на третьем этаже малосемейного общежития, окна которой выходили на стену соседнего здания, была не бог весть каким счастьем, но если она сейчас все оставит, что станет с ее очередью на квартиру? Той самой очередью, которая продвигалась буквально черепашьим шагом – но двигалась же! Правда, ее все время вытесняли из первых рядов то многодетные, то молодые специалисты, то еще какие-то неизвестно откуда взявшиеся льготники или леваки, которые вклинивались в эту многострадальную, состоящую практически сплошь из таких же неудачников, как и она сама, очередь. Уже много лет она была не то сорок третья, не то сорок шестая. Всю свою взрослую жизнь, с того самого момента, когда она покинула отчий кров и поступила в институт, ей приходилось мыкаться по общагам. Ютилась и в крохотной комнатушке на шестерых на самой окраине, и в страшной старой аварийной развалюхе для молодых специалистов, а теперь наконец осела в малосемейке. Она уже давно смирилась со своей общежитской судьбой, пропахшими вывариваемым бельем и макаронами общими кухнями, облупленными ванными комнатами с вечно текущими кранами и битыми зеркалами. Малосемейка стала для нее тихой пристанью – и кухня, и ванная с туалетом здесь были общими только для нее да еще одной семейной пары. Она постепенно обзавелась более-менее приличной мебелью, сделала в своей комнатушке ремонт, да и соседи были люди порядочные, тихие, всего с одним ребенком. Отдельная же квартира ей была необходима только для того, чтобы сразу по получении обменять ее на любое жилье в Крыму и каждое утро из окна видеть море, и приветствовать его, и говорить с ним…
С Ариадной Казимировной Липчанской ее свел тот самый слепой случай, который вкладывает в руку нищего выигрышный лотерейный билет. Такие совершенно разные во всем – от внешности до социального положения, – они тем не менее быстро нашли общий язык. Удивительным было и то, что неразговорчивая и малообщительная с посторонними Ариадна Казимировна, которую многие считали заносчивой и высокомерной, могла часами находиться в обществе скромной учительницы математики Людмилы Федоровны Малаховой. Может быть, утверждение, что противоположности сходятся, кое-кому показалось бы надуманным, но Людмила Федоровна, всеми силами своей бездетной и безмужней души обожавшая море, и Ариадна Казимировна, питающая к этому необъятному и мокрому нечто острую неприязнь, несомненно, нашли друг друга.
За две неполные недели общения со скромной учительницей, которую первая леди курортного края тепло называла Люсей, Липчанская обнаружила, что у нее с новой приятельницей имеется множество точек соприкосновения. Женщины часами могли обсуждать темы живописи, музыки или обожаемой обеими литературы – инстинктивно, но очень мудро обе они обходили только тему моря. Ариадна Казимировна, совершенно очарованная схожестью вкусов, а также скромностью, непосредственностью и искренностью новой подруги, не могла не пригласить Людмилу Федоровну погостить у них следующим летом. Людмила Федоровна согласилась – не без некоторых колебаний, впрочем. Знакомство с такой дамой, как Липчанская, да еще и приглашение гостить в ее доме, налагали на нее некую трудно обозначаемую словами ответственность. Однако всю зиму дамы переписывались – очень интенсивно и подробно, находя друг в друге все новые и новые достоинства. И когда Людмила Федоровна все-таки решилась на визит, она была встречена с распростертыми объятиями, как желанная гостья. Поселили ее не в одном из двух флигелей, где жили повар и горничная и где иногда останавливались случайные гости семейства Липчанских, а в огромном и, по меркам советского времени, необычайно роскошном особняке.
Аристарх Сергеевич был очень занятой человек, и времени на семью у него оставалось мало. Людмила Федоровна пришлась, как говорится, ко двору. С детьми она ладила прекрасно, и очень быстро они стали называть ее Люсенька. У Леночки, старшей, которой уже на следующий год нужно было поступать в вуз, к тому же оказались застаревшие проблемы с математикой. Разумеется, после звонка Аристарха Сергеевича министру просвещения, откуда указание спустилось бы ниже, никаких проблем с поступлением дочери на любой факультет любого вуза не возникло бы. Но девочка была гордая – впрочем, как и все они, Липчанские. Однако помощь учительницы, которая обладала профессиональным талантом объяснять тайны точной науки крайне доходчиво, Леночка Липчанская приняла, и даже с удовольствием. Таким образом, вместо запланированного месяца Людмила Федоровна провела у моря два – занятия с ученицей нельзя было прерывать, да и Ариша так просила ее погостить подольше…
Следующим летом в этом доме ее ждали уже с нетерпением – и дети, и взрослые. Она приехала сразу по окончании учебного года – нужно же было все повторить с Леночкой заново перед экзаменами! Да и помимо занятий со старшей дочерью Людмила Федоровна старалась быть полезной всему радушному семейству, а делать она умела многое. Жизнь, прожитая в тесном общении со многими людьми различных наклонностей и профессий, научила ее не только преподавать в школе. Людмила Федоровна прекрасно готовила, в том числе и различные сладкие блюда, бывшие ее, так сказать, коньком. Варенье она варила так, что даже искушенным в этом искусстве южанам могла бы дать фору; и укол могла сделать, не дожидаясь вызванной из поликлиники медсестры, и поставить банки от простуды, и даже в таком тонком и непростом деле, как выбор мебели для кабинета Аристарха Сергеевича, ее мнение вдруг оказалось решающим.
Так с тех пор и повелось. Подруги весь год переписывались, так как перезваниваться не могли по той простой причине, что у Людмилы Федоровны личного телефонного номера не имелось. А уж лето все было их – его они неизменно проводили вместе. Сообща переживали поступление в институт сначала старшей Елены, а потом и младшей Валерии. В компании друг друга они никогда не скучали: помимо прочих достоинств, Людмила Федоровна обладала также и редким даром молчаливого соучастия. Ее совершенно не нужно было занимать пустыми разговорами, да и сама она была не склонна их вести. Подруги допоздна читали, уютно устроившись в креслах-качалках, или тихо проводили вечера на веранде за чаепитием. Вместе они пересаживали цветы и разбивали и любимые Аристархом Сергеевичем клумбы – только к своему обожаемому морю Людмила Федоровна неизменно отправлялась одна. Ну что ж, должен же быть у человека хоть один недостаток – так думали они друг о друге. Впрочем, возможно, именно оно – море – так любимое одной и так презираемое другой, сблизило этих совершенно разных женщин.
