– Я и так вся промокла! – в ответ кричала Катя. – Ничего! Искупалась! Подожди! Я так быстро не могу… – Она задыхалась от стремительного подъема.
– А и в самом деле, куда спешить? – иронически заметила мать, остановившись на площадке.
Вода лила с них обеих ручьем, волосы слиплись, с носа, с ушей, с кончиков пальцев стекали струйки и терялись в мощном потоке, низвергавшемся по лестнице.
– Наяды. Чистые наяды, – заключила Ирина Сергеевна, крепко прижимая локтем пакет с недочитанной книгой.
Катя выронила зонт прямо в лужу и захохотала. Через секунду смеялись уже обе, приседая на корточки, корчась от приступа сильного и такого несвоевременного веселья, а дождь все лил, и море внизу кипело, и отсюда им даже казалось, что над ним поднимается пар.
* * *
– Игорь, ты не спишь?
Разумеется, он не спал. Он просто не смог уснуть после своего позорного похода в больницу к этой самой Погореловой… Мысли текли какие-то неживые, и все тело было вялым и неподвижным – совсем как перед той точкой, после которой обычно наступает забытье. Однако сна все не было – час за часом он лежал и бесцельно смотрел в темноту. Слава богу, что хотя бы притупилось обоняние – от беспрерывного курения, что ли, – и он перестал ощущать этот жуткий запах сдобных пирогов, смешанный с запахом свежей крови. Он не вздрогнул от телефонного звонка – казалось, ждал, что кто-то позвонит среди ночи и разделит с ним его бессонницу.
– Нет, не сплю, – ответил он.
– Я тоже не сплю, – сказали в трубке. – Я была у Сорокиной.
– Где-где ты была? – Он сел на диване.
– У Ритки Сорокиной. Мы с ней пили коньяк и закусывали котлетами.
– Ну ты даешь, – только и смог проговорить он. – Зачем ты к ней поперлась?
– Так… проведать. Она мне как-то на днях экспертизку левую подбросила, и я это… ну … домой ей принесла, что ли.
– Машка, это ты зря, – сокрушенно сказал он и покрутил головой.
– Ну, зря, конечно. Она теперь будет думать, что я ей за бутылку буду все экспертизы домой носить. Без очереди.
– Я не об этом.
– Да и я не об этом. Слушай, ох, она тебя крыла!
– Да? – оживился капитан.
– Ага. На все корки. Этот, говорит, подонок, эта мразь…
– Маш…
– Ну, это ж не я сказала. Чего? Ты обиделся, что ли?
Он не обиделся. Он и сам себя ругал целый день. Так что ему было все равно, что там наговорила о нем Сорокина. Или почти все равно.
– Я ведь не сама выдумала, – оправдывалась Камышева. – Правда! Да! На чем я остановилась? Да! Этот подонок, говорит, равнодушный…
– Равнодушный, – подтвердил Лысенко.
– Я, говорит, по этому делу теперь сама… Ты меня слушаешь?
– Слушаю, – кивнул капитан.
– Я, говорит, сама все это дело возьму под контроль. Если нужно, говорит… Ты что там делаешь? – вдруг спросила Камышева.
– Закуриваю.
– А… я так и подумала. Да! Я, говорит, это дело, если нужно, до Верховного…
– Ага, – неопределенно хмыкнул он. – Пускай. Как говорится, флаг ей в руки и пусть прет вперед. Как танк на амбразуру.
– Слушай, а ты где это шлялся? – вдруг подозрительно спросила Камышева тоном ревнивой жены. – Я тебе часа… э… четыре назад звонила-звонила… Что-то в голову такое важное приходило… Сразу не сказала, а теперь забыла, – пояснила она. – Я задремала, а потом проснулась и подумала…
– Я в больницу ездил, – признался он и вздохнул.
– В какую?
– Неотложку.
– Ты что, заболел? – с сомнением в голосе спросила Камышева.
– Нет. Я… Проведать хотел. Ее. Ну… ее.
– Зачем? – тупо спросили на том конце связи.
– Не знаю, – пробормотал он. – Я же говорил тебе, Машка, что я ужасный трус. Я испугался, что она расскажет…
– Молчи! – страстно приказала Камышева. – Молчи!
– Машка, мой телефон никто не слушает, – устало произнес он.
– А мой?
– Твой тем более. На фиг мы кому нужны, Машка…
– Ну как она там? – спросила его собеседница после недолгого молчания.
– Не знаю. Не понял, – признался он. – Наверное, плохо.
– Да, я представляю… – протянула она. – Как говорится, не дай бог никому…
– Да… А тут я нарисовался. Как ты сказала, скотина бездушная?
– Лысенко, я ничего подобного не говорила. Честно. Я только сказала, что ты бабник.
– Бабник? – удивился он. Странно, что из всех его недостатков Машке почему-то вздумалось припомнить именно этот.
– Но ведь надо же было как-то поддержать разговор, понимаешь? – Она вздохнула. – А что, наверное, неправда! – Камышева не была бы Камышевой, если бы тут же его не поддела.
– Правда, Машунь. Чистая правда, – согласился он.
– Ну, извини. Извини. Сам понимаешь…
– Не извиняйся. Чего там. Что есть, то есть.
– Слушай, мне так эту Погорелову жалко, – подозрительно засопев, произнесла его собеседница. – Так жалко… – Она всхлипнула. – Сорокина мне все описала – мороз по коже. Я говорю, может, чем помочь могу? В больницу там к ней сходить… Она говорит, сходи, а то если я буду туда с передачами шляться, то и от дела могут отстранить. А я это все, говорит, так не оставлю, до Верховного дойду…
– Врач сказал, ей завтра что-нибудь пожрать нужно принести, – сообщил капитан. – Супчику там, картошечки. Говорит, у них не кормят.
– Да ты что?! – поразилась Камышева, тут же перестав шмыгать носом. – Как это – не кормят?
– Ну, может, и кормят, но совсем хреново. А она такая… измученная. Пусть, говорит, родственники ей еды какой принесут. А я даже не знаю, есть у нее родственники или она одна. Куплю завтра чего-нибудь и…
– Слушай, тебе лучше там больше не светиться, – быстро произнесла Камышева, обладающая бóльшим здравым смыслом, чем ее собеседник. По крайней мере сейчас. – Давай все-таки я схожу, а? Где она, говоришь, лежит? В неотложке? У меня и суп свежий, и котлеты…
– Сорокина поделилась?
– Обижаешь. Сама.
– А с работой как?
– Отпрошусь. Скажу, сестра заболела.
– Маш, у тебя ж нет сестры, все знают.
– Ну, племянница. Да какая разница? Не придирайся.
– А я не придираюсь. Я просто хотел сказать… спасибо тебе огромное, Маша. Ты человек.
– Иди ты, Лысенко, – смешалась Камышева. – Какой еще там человек…
– Хороший, Маш, правда. Замечательный ты человек.
– Ну перестань, – попросила собеседница. – А то я сейчас опять заплачу. И так настроение хреновое, а тут еще ты, Лысенко… Ты извини, что я тебя у Сорокиной того… обзывала.
