– И правильно, так и надо, – согласилась я, догадываясь, что он слегка за нее извиняется.
– И ты… это… ты не думай. Мы ведь… не то, что… а просто… Если бы я в Москве пришел к тебе в гости, мне бы тоже не было хорошо. Разве не так?
– Скорее всего, так, – честно признала я.
На этом мы пожали друг другу руки и расстались. Умный человек Батырбай. И добрый. И жена его наверняка хорошая женщина.
Как уже упоминалось, во время работы на комбайне я три дня отсутствовала, меня заменяла там девушка по имени Галя, с которой мы подружились. А сама я ездила в Кустанай, в областную газету. Еще в самом начале, когда мы были в Кустанае проездом, я встречалась с редактором этой газеты, и мы договорились, что я напишу ему очерк о работе нашей бригады. «Пишите обо всем, что видите, что думаете, что чувствуете. Хорошо напишете – дам вам целую полосу», – сказал он мне. Ну, я и разогналась, отвела душеньку. Обо всем написала, что видела и чувствовала. И о тощем урожае, и о тлеющем токе, и о завалах зерна на дорогах. А также о трудовом энтузиазме наших ребят и о том, как наша бригада замечательно организовала финансово-бытовую сторону своей жизни, и как мучаются с этим другие. Писала по ночам, лежа на своем матрасе, при свете фонарика. Карандашом в тетрадке. И отвезла в Кустанай.
Редактор первым делом усадил меня перепечатывать мой труд на машинке. Затем прочел. Сказал: «Свежо. Наблюдательно. Молодо. Правим вот здесь, здесь, здесь и здесь – и в номер!»
Я посмотрела, где надо править. Мне показалось, что написано вполне прилично, но раз опытный редактор сказал «править», значит, надо править. Я начала оттачивать стиль. Прежде всего слегка ужала все повествование, сделала его более энергичным. Убрала все лишние «что» и «чтобы», разбила на части слишком сложно-сочиненные фразы, вычеркнула кое-какие повторы, изменила слишком близко стоящие одинаковые выражения. Опытный редактор знал, что говорил, – править было надо! Я трудилась над своим репортажем чуть не весь второй день в Кустанае, перепечатала все начисто и, наконец, довольная, отнесла его редактору. Тот просмотрел текст и поднял на меня недоуменный взгляд:
– А когда править будете? Вы же завтра с утра обратно?
Теперь была моя очередь недоумевать:
– Я поправила все, что вы отметили, и даже больше! Разве плохо?
Видимо, мы неодинаково понимали слово «править». Но он ничего объяснять мне не стал, махнул рукой и сказал:
– Ладно, езжайте, я сам подправлю.
Я переночевала в пятикоечном номере в Доме колхозника, куда меня устроили «от газеты» (первую ночь я провела на автостанции), утром купила на выплаченные мне деньги огромный, толстый, жирный блин с незнакомым сыром, а затем поймала попутный грузовик и вернулась в свою бригаду. Блин ела всю дорогу, и еще с водителем поделилась. Вкус был непривычный, но хороший. От города Кустаная, кроме автостанции, редакции и ларька, где я купила блин, в памяти ничего не осталось. А по возвращении мгновенно забылся и вообще весь газетный эпизод.
Но забылся ненадолго. Дня через три тележка («передвижное сельпо»), доставлявшая нам продукты, привезла также экземпляр газеты с моим очерком. И его за ужином стали читать вслух. Господи, и зачем только я его написала! Чуть ли не каждый абзац встречался взрывом радостного смеха. Да я ведь ничего смешного не писала. Но что поделать, если вместо, например, моего горестного описания жалкого урожая, там стояло: «Нашей бригаде поначалу не очень повезло. Нам достался для уборки не самый щедрый на урожай участок. Но мы дружно взялись за работу и сумели справиться с этим». А там, где я писала, как ужасны проселочные дороги, по которым везут зерно, и сколько зерна валяется по обочинам, сколько сыплется его каждый день прямо в пыль, говорилось: «Здорово работают водители грузовиков, перевозящих золото полей. И днем и ночью мчатся они по нелегким дорогам – на элеватор в Кустанай. Я только хотела бы предложить им (я! хотела бы! предложить!), чтобы они более тщательно следили за исправностью кузовов своих машин.» А про тлеющий ток вообще появилась такая красота: «Наши девушки упорно трудятся на току, героически спасая перегревшееся на солнце зерно. Они словно не чувствуют, как горят от лопат их нежные руки, как вздуваются на ладонях болезненные мозоли. У них одно стремление – зерно надо спасти. А боль – наши девушки и женщины умеют переносить боль!» Тут даже смех прекратился. Кто-то сказал с чувством:
– Да-а… накатала ты, Юлечка…
И что мне теперь? Оправдываться, объяснять, что это не я? Разбирать по строчкам, что мое, а что – редакторская «правка»? Кто станет слушать? Я пыталась, но звучало это неубедительно.
Посмеялись, ругнулись и тут же мне простили. В конце концов, лживое газетное пустословие для всех было делом привычным. А у меня все же кое-что осталось в активе. Названия газеты не помню, имени и лица редактора не помню, а честно заработанный там толстый блин с сыром помню отлично.
Впрочем, исковерканный текст отомстил-таки несчастному редактору. Он едва удержался на своем месте, а вскоре вообще слетел. И все потому, что обошел своим опытным пером то, что и мне казалось самым важным, и для начальства тоже: самым важным – и самым зловредным. Он оставил совершенно нетронутым мое восторженное описание нашей общей кассы, и работы «на общую пользу», и общих закупок продуктов, и общих веселых обедов и ужинов. И как это сплотило и вдохновило всю нашу компанию. И как это помогает нам в работе. И как мы любим и уважаем друг друга, а в других бригадах сплошь ссоры и разборки. Все это было описано мной подробно и с энтузиазмом, и он ничего там не правил. А надо было, надо было! Куда же девалось его безошибочное редакторское чутье?
На следующий же день к нам нагрянули высокопоставленные гости, двое с шофером. Не то из горкома, не то из обкома, а может, еще из какого-то кома – теперь уж не вспомнить. Мы встретили их без опаски, вин за собой никаких не знали, наоборот, ждали похвал, а может, даже и премии.
Приехали они под вечер, мы сидели за ужином. Папа сразу вскочил, начал освобождать им место за нашим длинным дощатым столом, повар торопливо полоскал миски. Гости, однако, за стол не сели. Мы все перестали есть и ждали, что они скажут.
Ну, они и сказали. Да уж, выдали нам премию.
Оказалось, что мы вовсе не молодцы и отличники соцтруда, а прямо чуть ли не преступники. Прозвучало нехорошее слово «уравниловка». Но это было еще не самое скверное. Это еще звучало как-то по-домашнему, по-школьному, вроде как непростительное, но все же мелкое хулиганство. А дальше…
– Так, значит? – угрожающе проговорил один из гостей. – От каждого – сколько сможет, каждому – сколько захочет? Да вы знаете, что это у вас получается? Это у вас коммунизм получается! Коммунизм они у себя развели! Раньше всего народа в коммунизме пожить захотели?
– А что в этом плохого? – нерешительно спросил кто-то. – Мы же все строим коммунизм!
– А партия вам, значит, не указ? Партия пока что коммунизма не объявляла! Поперед батьки в пекло лезете?
