А моих родственников не было.
Я присела на наименее пышное кресло и стала ждать. И невольно прислушивалась к разговору сидевших на диване. Разговор на непонятном языке звучал горячо и гневно. Женщина то и дело вскрикивала нечто вроде «Абекебан, абекебан!», а чиновник делал успокаивающие жесты обеими руками и что-то невнятно отвечал. Наконец женщина не выдержала, вскочила на ноги и воскликнула громко и раздельно: «I beg your pardon!», на что чиновник так же громко и раздельно ответил: «But, Missis Gross…». Тут я поняла, что эта небольшая округлая пара и есть моя тетка Франци и ее муж Фриц Гросс.
Итак, они побывали в России, я с ними познакомилась. Переживание, потрясение были немалые – и родственники, и люди из другого мира. Все это и волновало, и интересовало, но… побывали и исчезли обратно в свой другой мир. Все это прошло рядом со мной как-то по касательной, словно за стеклом, словно во сне. Чувства, что все это имеет ко мне прямое отношение, почему-то у меня не было. Казалось бы, сразу после их отъезда, или даже раньше, как только о них узнала, я должна была бы схватиться за английский язык. А мне это даже и в голову не пришло, мне вполне хватало переводческой помощи брата, который как раз английский изучал и знал. Я по-прежнему обожала свой французский и читала по-польски популярный журнал «Пшекруй».
И вот, в 68-м году я получила от них приглашение приехать на три месяца в гости в Лондон. В гости? В гости в капстраны никто из знакомых мне людей тогда не ездил. Изредка некоторые, особо надежные, отправлялись в групповые турпоездки, а еще более редкие, еще более надежные и проверенные – в деловые командировки. А просто так, без всякой проверки, без всякого надзора, просто в гости к тетке? Да и время было смутное, как раз после нашего вторжения в братскую Чехословакию. Не выпустят тебя, не поедешь, говорили мне все.
А я поехала. Сделалось это так.
Мой отец, некогда венский, а позже советский еврей, сорокавосьмилетний интеллигент до мозга костей, в первые же дни войны вступил в ряды добровольческой бригады, состоявшей в основном из таких же, как он, пожилых вояк-интеллигентов. Три месяца спустя он погиб в окружении под Вязьмой, как и бóльшая часть всей бригады. Стрелять они не умели, да и не из чего им было стрелять. Спустя много лет я встретила свидетеля их гибели, чудом уцелевшего бойца этой бригады. Пленных выстроили у леса, раздалась рутинная немецкая команда: «Евреи и коммунисты шаг вперед!» Отца расстреляли и за то, и за это.
До эмиграции в СССР он был членом коммунистической партии Австрии. Моя сообразительная тетя Франци обратилась в ЦК австрийской компартии, описала ситуацию, объяснила, что она очень хочет пригласить из России дочь любимого старшего брата, погибшего героя войны с нацистами. И не могут ли австрийские коммунисты посодействовать этому, походатайствовать перед компартией Советского Союза.
И они, видимо, что-то сделали – так или иначе, я сравнительно быстро получила разрешение поехать в Лондон. А проверка – проверка была ничтожная. Пришел как-то милиционер, посидел минут пятнадцать, позадавал паспортные вопросы, записал ответы, ничего не объяснил и ушел.
А я бросилась, наконец, изучать английский язык. Тут и начались наши с ним отношения, с годами выросшие (с моей стороны) в величайшую симпатию, привязанность, которые я питаю к нему и по сей день. Общение с ним неизменно доставляет мне удовольствие. Как он относится ко мне – не берусь судить, хочу надеяться, что, по крайней мере, снисходительно.
Английский дался мне и легче, и тяжелее, чем французский. Французский я мусолила многие годы, с четвертого класса школы, изучала его и изучала, не побуждаемая к тому ничем, кроме своей подростковой любви. Изучала с грамматикой, со всеми правилами и неправильностями, со спряжениями и исключениями, столь многочисленными во французском языке. А английский пришлось хватать с налету, лобовой атакой, где придется и как придется.
Я начала было брать уроки у одной светской советской дамы-англичанки, вдовы Литвинова, некогда посла в Англии, и матери известного впоследствии – и тогда уже – диссидента Паши Литвинова.
Дама она была – не знаю, какого происхождения, но держалась необычайно аристократично, и не столько обучала меня английскому языку, сколько пыталась внушить мне кое-какие пристойные манеры. Это ей совершенно не удалось – я не понимала, что она имеет в виду и зачем она указывает мне на разные мои, по ее мнению неловкие, поступки.
Латинские буквы были мне знакомы из французского и польского. Как произносить их по-английски, я не знала, и она мне скороговоркой продемонстрировала. Ничего я не усвоила, но времени было очень мало. Система обучения у нее была отличная, позанимайся я у нее год-другой, научилась бы, наверное, читать и писать, а еще через годик – и говорить. Но мне нужно было немедленно, и именно говорить. Поэтому я очень злилась, когда вместо расхожих разговорных фраз она велела мне заучить наизусть кусочек текста из учебника. Кусочек этот я заучила намертво, помню его до сих пор, и начинался он так: «What are you doing in there, Jim? You are making a terrible noise!» – «I’m fixing a larder shelf». Из ее перевода я поняла, что какой-то Джим с грохотом чинит какую-то полку. Да плевать мне было на Джима вместе с его полкой!
И зря. Когда я начала понимать, что значит каждое из этих слов, все они сослужили мне очень хорошую службу, а главное – я узнала разницу между важными глаголами to make и to do, которые оба означают «делать», но по-разному. Увы, это был единственный текст, который я успела заучить, уроков она дала мне всего три или четыре… Еще я запомнила, что, сидя за общим столом, нельзя протягивать руку за солью, скажем, или за сахаром, потому что это непристойный жест – как она это называла, «boarding-house reach», что-то вроде «хватать, как в дешевой столовке»…
Вот с этим запасом, да еще с фразой «How do you do», я и поехала в Лондон.
Это было потрясающее событие в моей тогдашней жизни. Говорить о том, какое впечатление произвел на меня Лондон, просто не приходится. Это не был город – с улицами, с домами и магазинами, которые можно увидеть, с людьми, которых можно узнать, – нет, это был некий законченный, замкнутый, непознаваемый феномен. Призрачный, незнакомый, потусторонний мир, другая планета. Я совершенно забыла литературу, все литературные ассоциации, Шекспира, Диккенса, Вальтер Скотта, Киплинга, забыла всю историю, королей и королев, Британскую империю – все это полностью испарилось из моей памяти. Все это осталось там, дома, в книжках. А передо мной был не город – это был мир по-прежнему недостижимый, хотя я в нем и находилась, и непостижимый, хотя мне предстояло узнать многое. Ощущение было очень странное, очень непривычное и замечательно восторженное. С этим ощущением я прожила в Лондоне все три месяца, и оно не изменилось ни на йоту, несмотря на то что я за это время успела подучить английский язык и многое увидеть и понять… Как я приехала на чужую планету, так я и уезжала с чужой планеты.
Теперь это чувство потеряно мной безвозвратно. Теперь, в какую бы экзотическую новую страну я ни приехала, это – экзотическая новая страна, не более того. Это все тот же мир, который я знаю, все те же люди… А тогда мне казалось, что там все иное, все абсолютно, что там ничего – ничего – сходного с тем, что мне известно, нет и быть не может. И это мне ужасно нравилось.
