Что-то взвыло и взвизгнуло. Окровавленный волк со стеклянными глазами лежал в десяти метрах от трактора.
– Зачем ты его? – вырвалось у Федота.
– Пусть не ходит, где не попадя, – ответил Ваня и залез в кабину.
За Поземками лес расступился, дав место просторам брошенных полей. Прошмыгнул заяц, и Федот замер. Но зайца Ваня не тронул: или не заметил, или поленился браться за ружье.
23. Два Ивана. Оставив трактор на автостанции, Федот с Ваней Беляковым вышли в город, застроенный двухэтажными коробками.
– Тьфу, нечисть, никак памятник гуляет, – осклабился Ваня.
– Кого я вижу! – Иван Филиппович в кепочке, надвинутой на лоб известным способом, шел навстречу Федоту. – Какими путями?
– А ты какими? – спросил Федот, поддерживая перепуганного Ваню под руку.
– Триптих устанавливаю на Пестовской свиноферме, – сощурился Иван Филиппович.
Находясь меж двух Иванов, Федот загадал желание. А желание было одно – найти Машиных детей.
– Ить как живой, – пялился Ваня Беляков на Ивана Филипповича, – вот те крест, у нас такой на площади стоит!
– Ленин всегда живой, – сказал Иван Филиппович и проследовал своим путем.
– Оборотень! – закричал Ваня Беляков и дал деру.
24. Федот долго плутал по Пестову. Лишь к вечеру нашел он дом Нюры Белозеровой, теперь она звалась Аней Пековой. Она была беременна и строчила пеленки. А Федот сидел на софе и пил из бутылки напиток «Здоровье».
– Вы маму не помните? – спросил он.
– Помню, – Аня склонилась над машиной и зубами перегрызла натку. – Но очень плохо. Она умерла, когда мы были совсем маленькими.
– Умерла?
– Кажется, – Аня остановила колесо. – Или под поезд попала.
– А Петя?
– Петя в детдоме умер.
– Печально! – вздохнул Федот и решил больше вопросов не задавать. Женщину в таком положении волновать нельзя.
Федот всматривался в Аню, пытаясь узреть в ней Машины черты.
– Подурнела, – сказала Аня, – в зеркало глядеть тошно. Вот мама всегда была красивой, – указала она на пустую стену.
– Ласковый ты мой, родненький, – сказала Маша, мелькнув за цветастыми обоями, – выполнил просьбу.
– Видели? – спросила Аня, положив руки на острый живот.
– Да, – ответил Федот и увидел другое – Аня как две капли воды походила на мать.
«Зачем, ну зачем разлучил нас мерзавец Терехов! – вздохнул он, представив Машу с таким вот острым животом. – Родила бы она, и зажили бы мы с ней душа в душу».
– Вы, верно, мать мою знали?
– Знал, – сказал Федот, застегивая плащ.
– И отца?
– Отца не довелось.
– Он у нас тоже куда-то подевался. Мы в детском доме росли, – сказала Аня и сняла одежную щетку с крючка из-под зеркала. – Извините, я вас почищу, вы где-то сели неудачно.
Движения у Ани были точно материнские, неторопливые, четкие, пальцы не топырились в разные стороны, а плотно прилегали друг к другу. Продолговатое лицо с ясными неяркими глазами, нос с небольшой горбинкой, мягкие губы. Тихая улыбка мерцала в каждой черточке простоватого лица, и Федот подумал, что такой, наверное, и Маша была до всего.
– Разбойник, – улыбнулась Аня потрескавшийся губами, – прямо в бок лягается!
«Я потеряла облик женщины-матери», – проговорил он про себя строку из Машиного письма.
– Что с вами? – спросила Аня, вешая щетку на место.
– С дороги устал, – ответил Федот.
– Так прилягте да вздремните, – сказала Аня и расстегнула пуговицы на Федотовом пальто.
Федот лег на софу и уставился в пустую стену. Стрекотала швейная машинка, громко тикал будильник.
25. Идейно-художественный уровень. Очнувшись, Федот первым делом кликнул Ивана.
– Чего тебе? – отозвался Иван. – С ума, что ль, спятил? Чего ты зовешь меня каждую минуту?
Федот сел. Голова гудела, тело ломило. Он подошел к зеркалу, расчесал на косой пробор жидкие сизые пряди, отер щетину.
Нацепив очки на нос, Иван читал журнал «Художник».
– Тут про нас, – сказал он.– Про тебя что ль?
– Нет, про всех нас, – пояснил Иван, – внимай, батенька.
«Союз художников берет на себя социалистическое обязательство повышать действенность всех организуемых мероприятий, направляя их на обеспечение надлежащих условий для создания произведений высокого идейно-художественного уровня».
Иван уважал печать. За чтением газет он расслаблялся душой и телом и терял бдительность. В такой момент он мог одолжить двадцать копеек и угостить пивом.
– Иван, взглянул бы ты еще разок на мою бабу? Что-то я с ней запутался.
И Иван Филиппович безо всякого ворчания направился к Федоту. Вооружившись железякой, он принялся соскребать сухую глину, а дойдя до мякоти, взял доску и стал лупить ею по бесформенным ляжкам богини. Иван с удовольствием лупил ее, можно даже сказать, со страстью.
– Не знаешь ты, Федот, своего счастья, – вздыхал Иван, шлепая доской по глиняным телесам богини, – молодость лепить – это, Федот, радость неизъяснимая. Сходи-ка ты домой, приведи себя в порядок! Побрейся, переоденься. Жену не любишь, бабу заведи! Я вот без своей не могу.
– А как же Инесса Арманд?
– Я на глупые шутки не обижаюсь, – надулся Иван, но все же не ушел к Лениным.
– Я еще полеплю, – сказал он, добавляя глины к обеим грудям. – А то сделал ей козьи сиськи!
Иван вошел во вкус, и Федоту ничего не оставалось, как оставить его наедине с богиней.
26. Уркаганчик и Красногрудочка. Федот не узнал Клотильду. На ней был капор с атласным бантом под подбородком, от драпового пальто за версту несло нафталином и одеколоном.
– Кристальненький, еле вас отыскала! Миша в опасности, едем. Нас ждет такси, вопросов не задавайте. – Клотильда зажала Федоту рот красной перчаткой.
В дверях появился Иван.
– Уркаганчик, – воскликнула она, и Иван Филиппович заключил Клотильду в объятия.
– Как ты меня узнала, Красногрудочка? Неужели я не изменился?
– Ты стал еще лучше! Теперь ты – вылитый Ленин!
С этими словами Клотильда схватила Федота под руку и выволокла из мастерской. В машине она написала: «Мишу взяли по делу Соколова, мы едем к его бедной мамочке, это наш гражданский долг. Она живет на 9 этаже. Доедем до 9-го, поднимемся на 10-й и спустимся на 9-й».
