– Здорово сочинил!
– Это не я, это наш бард. Посиди, я пойду ополоснусь.
В Клячкине Федот вроде был стопроцентно уверен: всеми признанный диссидент, связан с иностранными корреспондентами, какой же он стукач!
Пока Клячкин ополаскивался, Федот проверил все розетки, вытяжку, особо осмотрел горшок с увядшим алоэ. Простукал стену, на которой висел портрет Солженицына работы Сидура. Неплохой, кстати, вполне узнаваемый. Федот снял его с гвоздя и еще раз стукнул по стене. И снова что-то звякнуло.
Дождавшись Клячкина, Федот первым долгом обратил его внимание на подозрительный звон в стене. Тот усмехнулся в мокрые усы и ткнул пальцем в стену.
– А-а! – завопил он, увидев перед собой огромное, ни на что не похожее существо.
– Это гу-Петрянский, – успокоил его Федот, – сейчас мы с ним расправимся! А ну-ка, надувная бестия, выходи!
– Не могу, – скулил Петрянский, – разве ты не видишь, во что я превратился!
И верно, оставаясь совершенно бесцветным, он увеличился раз в пять.
– Стучишь, гад! – потряс его Федот за лацкан пиджака. Из Петрянского посыпались золотые монеты.
– Мужчину проглотил, – хотел было сказать Федот Клячкину, но тот куда-то подевался.
– Да не стучу я! Сам подумай, на что мне тридцать сребренников, когда из меня сыплется золото. Я теперь дойная корова органов!
– Детей пожираешь? Стариков не щадишь?
Посыпалась штукатурка, и Петрянский вылез из стены целиком.
– Я тебя не боюсь, – сказал он и тотчас наклал полные штаны золота.
– Сколько же ты мужиков сожрал! – воскликнул Федот.
– Трех кандидатов философских наук съел, со вчера несет. Кругом требуют – испражняйся, а сами по сторонам шарахаются. Был бы я надувным, как раньше! Встал – надулся, лег – сдулся…
– Пой, птичка, пой! – сказал Федот. – Зачем к Клячкину замуровался?
– Привычка, отец, вторая натура, – сказал Петрянский и раззявил пасть.
Превратившись в змею, гу ползло за Федотом. Федот влез на шведскую стенку. Гу куда-то уползло.
Федот слез со шведской стенки и направился в кухню.
Клячкин чистил апельсин перочинным ножом.
– Старик, – рассмеялся Клячкин в распушившуюся бороду, – у тебя глюки. – Клячкин сжевал дольку апельсина. – А для нашего брата нет страшнее опасности, чем угодить в дурдом.
– А ты пойди в комнату и посмотри на стену! Осторожно, там может быть змея!
– Там все в порядке, только вот это что такое? – Он разжал кулак, на ладони сверкал слиток золота.
– Это какашка гу-Петрянского.
– Это провокация, вот что это такое. Тебя заслали органы! Схватив со стола записную книжку, он выбежал из дому и запер Федота на ключ.
«И зачем я сюда приперся!» – подумал Федот и вспомнил – импортные соски!
Набравшись смелости, он подкрался к комнате. Стена была без единой выщербины, все было в полном порядке.
«That is strange, I haven’t seen that before», – послышался голос Клячкина за дверью.
[1]
Вместе с ним прибыли два иностранца с портативными магнитофонами.
– That’s him, – указал Клячкин на Федота. – He works for them.
[2]
– It seems to be OK, – сказали иностранцы, указывая на стену. – Maybe it happened because of flying saucers, – пожали они плечами и подарили Федоту и Клячкину по пачке жвачки.
[3]
Не зная ни слова по-английски, Федот нарисовал иностранцам пустышку и бутылку с соской.
– OK, – сказали иностранцы и подарили Федоту две бутылки, четыре соски и одну пустышку.
«Молодцы, с собой носят!» – похвалил их Федот.
45. Матери нужно питание. «Бедная ты моя», – вздохнул Федот, увидев Машу, выходящую из дверей роддома. Бескровные губы, опавшие щеки, ножки-спички. Федот никогда не видел Машиных ног на свету, зимой и летом они были обуты в кирзовые сапоги, но он знал, что ноги у нее прямые и тонкие.
Пекин принял из рук жены кричащий сверток.
«Вам радостно в кругу близких и любимых жить, а у меня тоже были дети. Все в мире непрочно, как сон мимолетный, все мимо и мимо летит…»
– Здравствуйте, – сказала Аня Федоту. – Мы с Тимошей вам очень благодарны.
– Вовиком назовем, – предложил Пекин, – чтоб не выделялся.
– Нет, это в честь отца.
– В честь какого отца? Ты и в лицо его не помнишь!
– Это ничего, – спокойно возразила Аня и отняла кружево от лица Тимоши, – он был, и я его любила.
Ребенок тихо сопел, тонкие светлые ресницы отбрасывали игольчатую тень на щеки с золотистым пушком.
Дома Аню ждал сюрприз – мебель переставлена, комнаты вымыты.
– Заживем, – потирал Пекин руки, – ты, батя, будешь теперь с ребенком сидеть, а Нюся малек оклемается и на работу выйдет. Прибежит, сиську даст, и снова к станку. Так что, можно сказать, ты с неба на нас свалился. Только имя у тебя подозрительное – Федот. Аня-то у нас Тимофевна. – Зря ты только на барахло тратился, лучше б привез пол-литров столичных.
– Пить вредно, – урезонил его Федот, переживая за Аню. «Он ее недостоин», – восставало отцовское сердце.
– Детдомовские, батя, это клад! Была у меня до Нюси маменькина дочка, не к ночи будь помянута. А Нюся – на все руки мастерица, и подштопает, и обед сообразит из ничего.
– Про «ничего» забудь, – сказал Федот. – Матери нужно питание.
Федот изучил доктора Спока. Из продуктов, им рекомендуемых, в Пестове, кроме молока, ничего не было. И Федот подумывал, не перевезти ли Аню с ребенком в Москву.
– А я, Анечка, пустышку импортную достал и бутылки с сосками, небьющиеся.
– Так себя обеспокоили, – улыбнулась Аня. – Я теперь сама соска.
– Но не пустышка, – заржал Пекин. – Воду тоже в чем-то человеку надо давать, верно, батя?
– И очень важна стерильность, – сказал Федот.
Аня кивнула и смежила усталые веки. Ее пышные волосы были затянуты в узел, молоко просочилось сквозь ситцевую блузку, и Аня закрыла грудь руками.
