Гу-Петрянский верхом сидел на Тимофее, чешуйчатые конечности сжимали голову несчастной жертвы.
Федот накинулся на Петрянского, и тот, как пиявка, напившаяся крови, отвалился от Тимофея.
– Я его выследил! Он моего папочку убил, смотри, – показал Петрянский какую-то фотографию, возможно и бедного папочки.
Но разбираться с этой историей было некогда, Федот схватил кухонный нож и вонзил его в тело Петрянского.
56. В тринадцатую ночь первой луны раздвинутся стены. Это странное происшествие не стало достоянием мировой общественности. О нем знал лишь один человек – врач психоневрологического диспансера Мухаммед Али.
Пациенты – Федот Глушков, Тимофей Белозеров и Андрей Клячкин после успешной реанимации были распределены по звуководонепроницаемым боксам, где за ними велось усиленное наблюдение.
Мухаммед Али, чемпион мира по боксу, попросивший у нас политическое убежище, по первой своей специальности был врачом-психиатром. Мухаммед Али поддерживал свою спортивную форму выколачиванием информации из пациентов. Он обильно потел и терял вес, поскольку нашего человека расколоть не так-то просто.
Новый тип КПЗ был абсолютно непригоден для установки связи. Стены из звуководонепроницаемого вещества неуязвимы, и язвить их нечем – единственный колюще-режущий предмет, ноготь Федотова мизинца, был предусмотрительно срезан Мухаммедом Али. Свет в КПЗ проникал сквозь иллюминаторное окошко в потолке. Сам граф Монте-Кристо впал бы в уныние, но не таков был Федот Федотович. Повторяя целыми днями «Заземляйтесь и сотрясайтесь» и распевая во весь голос песни, он доводил Мухаммеда Али до полного бессилия.
– You may get out! – вали, мол, отсюда, – орал на него боксер, играя бицепсами и скрежеща зубами.
– Нет, я здесь посижу, – говорил Федот, – до ночи тринадцатой луны.
Мухаммед Али ударял Федота черной перчаткой и удалялся.
«Человек есть сумма голосов, помноженная на бесконечность случайностей», – записал Федот в уме последнюю мысль, столь же глупую, как и все те, что он записывал в голове во все дни отсидки. Думал книгу целую сочинить, а потом, на воле, переписать на бумагу. Но несостоявшейся личности сказать нечего ни в тюрьме, ни на воле. Таков был горький вывод Федота. Меж тем, наступила ночь тринадцатой луны, расступились стены, и Федот окунулся в теплую ночь.
57. Пришелец с Альфы Центавры.
– Сотрясайтесь и заземляйтесь, – приказал человечек с прорезями вместо глаз, носа и рта.
– Снова прыгать, – усмехнулся Федот.
– Прыгай, не сахарный!
– Сперва накорми, а потом властвуй!
– Ешь, – сказал человечек и протянул Федоту рогалик.
– Вы ничего не чувствуете? – спросил человечек.
– Когда я кушаю, я никого не слушаю, – ответил Федот, уминая за обе щеки хлебобулочный продукт.
Было необыкновенно тепло и тихо, во тьме поблескивали клейкие листочки.
– Душно мне на вашей земле, – сказал человечек с нечеловеческой тоской. – Жлобы вы все.
– А вы?
– Мы еще хуже, мы механизмы. У вас тут, например, все плохое, а у нас – никакое. Одна технологическая жидкость.
– Не свисти, – сказал Федот, – ты-то не механизм.
– Я? – Человечек протянул Федоту руку, и его обдало холодом, какой бывает, когда лизнешь языком железо. – Веришь теперь? Это я у вас тут чуток очеловечился.
– Издалека сам? – перебил его Федот, поскольку слушать о человеческих свойствах ему было скучно.
– С Альфы Центавры.
– Так значит, есть у вас там жизнь?
– Разве это жизнь? – захныкал человечек. – Металлическое прозябанье.
– Может оно и к лучшему. А у нас тут – мертвые души.
– Эрлом! – раздался противный скрежет под ногами.
– Отзывают, – сказал человечек и штопором ввинтился в землю.
58. Хоть бы лампочки в фонари ввинтили!
– Какие тебе лампочки, – ответил Федоту прохожий, – ты что, не знаешь, у нас в столице проводится месячник по экономии электроэнергии.
– Тимофей, ты, что ли? Тебя выпустили?
– Никакой я не Тимофей и ниоткуда меня не выпускали.
– Ладно, Белозеров, я и так ничего не понимаю, хоть ты-то мне голову не морочь.
– Не буду, – согласился Тимофей. – Пока ты там прохлаждался, я полностью сбился с пути. С этим месячником, так его перетак, железной дороги не найти. Я уж и ухо к земле прикладывал – никакого ответа. Дурак еще какой-то прицепился: то заземляйся ему, то сотрясайся. А я – человек старый, мне бы лечь на рельсы и помереть. Клячкин-то на свободе или в застенках? – спросил он. – Он ведь обещался взять меня в Израиль, на войну.
– Видишь надпись «Теплый Стан»? – указал Федот Тимофею на большой щит вдалеке. – Пошли, у меня там друзья живут.
59. Полина в истерике.
– Федотик, проходи, раздевайся, – улыбнулась Полина и помогла Тимофею снять пальто. – Мы тут как раз Кирилла пропиваем.
– Защитился? – спросил Федот, и ему показалось, что все это уже было.
– Читай, читай скорее, – подпихивала Полина новых гостей к тесному столу.
Федот вынул письмо из-за пазухи: «Начну с пролога: ты ведь сам должен знать и отлично понимаешь, что, выйдя после десятилетнего пребывания, где тишина и день на день похож, и когда попадаешь в большой город, то немножко не так нормально мысль и мозг работают. Какая-то травма, и мозг немножко не такой гибкий, как был раньше, а в грубых словах – немножко ненормальный человек – тихо помешанный, и боится всего на свете».
– Маша-а! – закричал Тимофей и повалился наземь.
– Я здесь, – сказала Маша и склонилась над Тимофеем. – Ты мой навсегда.
– А я, а меня куда же? – спросил Федот.
– Третий лишний, – ответила Маша и, взвалив Тимофея на плечи, вышла в окно.
– Чтоб ноги твоей в моем доме больше не было, – сказала Полина, не подымая головы от подушки, – клоун, пройдоха, фигляр! Все вы одним миром мазаны! Уходи отсюда, да поскорей, – закричала Полина, и Федот ушел.
«Если она жила на поселении и болела, то либо умерла, либо где-то есть», – думал Федот в лифте.
60. Государство Блаженных Душ. Белое марево опустилось на город, как языком слизало близлежащие дома, пост ГАИ и цветные щиты на развилке.
– Телепунчик ты мой!
– Славная ты моя, невозможно сю-сю-ююмпатичная, – заикался Федот от волнения.
