– Я знаю свою.
Мой ответ неудовлетворителен. Я пасую, я сдаюсь перед назойливым терпением Хайки. Горький опыт – опыт утрат – все же не сделал нас похожими друг на друга. И я допускаю, что Басе он мог даться труднее, чем мне.
Известно, что она пережила трех мужей, которые, как ни странно, умерли собственной смертью, кто от тифа, кто от инсульта, и детям ее не дана была долгая жизнь, а вот почему – неизвестно; несмотря на болтливость, Бася мало рассказывает о том, что не связано с нашей «дружбой». Кто-то говорил, что ученые нашли способ по старческому лицу воссоздавать его младенческий облик. Кажется, если такой опыт произвести над Басей, но не остановиться на ее младенчестве, а пойти дальше, в глубь веков, то ее архетипом явилась бы птица, скорей всего дятел, тупо и самозабвенно долбящий кору дерева.
– Лиза, вспомни, какими мы были, когда впервые подали друг другу руку! Ты стояла с детьми в очереди за горбушкой…
Младший плакал и требовал хлеба, и вдруг из месива очереди выделилась серая тень и двинулась ко мне. Это и была Хайка. Она уже была близка к раздаточному пункту и, вопреки скандалу, который разразился бы, если бы заметили, как я просовываю в Хайкину ладонь скомканные карточки, она идет на это, ныряет в очередь и вскоре приносит нам нашу долю, которую мы бы еще ждали полдня. Она приближается к нам не одна, а с Басей, и Бася качает головой и шепчет: «Ай-ай-ай, такая барыня, такая царица, толкается с детьми, ай-ай-ай, такая барыня, такая царица…» И так сто раз.
Я встаю. Меня швыряет, как в ураган на палубе. Двигаясь по стенке, я достигаю коридора, нащупываю пальто и опускаюсь на тумбочку для обуви.
– Хайка, включи свет!
Она подплывает ко мне и щелкает включателем. Слава богу, свет. Я уж решила, что ослепла, но что-то я еще вижу: коричневая стена надвигается на чайник, поглощает все цвета и объемы, вот-вот доберется до меня…
– Ты поедешь?
Да, я поеду, пусть только разверзнется эта коричневая бездна.
– Включи везде свет. Хайка щелкает выключателем, но света не прибавляется. Возможно, я слепну, но это еще не смерть, а слепота, которая все же не равносильна смерти.
– Тебе надо прилечь. – Хайка вцепляется в мою руку, пытаясь оторвать меня от двери. Но я не сдамся. Я решилась, они вынудили меня, ведь я была абсолютно уверена, что сразу за Хайкой явится Бася, не выдержит, приползет. Но она оказалась сильней.
– Лиза, я пришла, вот я, я здесь, вот я, я здесь, Лиза-а?
– Бася, это ты?
– Нет, это я, Хайка.
– Ты говорила, что ты здесь?
– Нет, я молчала.
Эх, Бася, Бася! Я не нуждаюсь в тебе, я не нуждаюсь ни в ком на свете, признаюсь, я уже не нуждаюсь и в себе, в своем живом ватном теле, в трех желейных подбородках, которые держат мою голову, не давая ей свалиться на грудь. Но нас осталось трое. Если бы на вашем месте была покойная бабушка с тонким профилем, с алыми пятнышками губ, нежной кожей, с лорнетом в руках, обтянутых перчатками в сеточку! Но судьба сильнее наших представлений о том, что должно было быть и не свершилось, и в последние часы жизни она свела нас, чуждых друг другу, заставила породниться перед лицом бездны, потому что вместе все проще, даже прощаться с жизнью.
– Тебе нельзя ехать, – говорит Хайка. – Давай я посажу тебя в кресло и привезу Басю.
Раз Хайка приняла такое решение, значит я действительно сдаю.
– Возьми у меня в кошельке деньги на такси и на остальные расходы.
Хайка не спрашивает, какие такие остальные расходы, и она впервые не отказывается от предложенной ей помощи, потому что из этой суммы она не истратит на себя ни копейки. На эти деньги она привезет ко мне Басю и потом они устроят все, что полагается.
– Сделайте так, чтобы ни одна вещь им не досталась. Непригодные снесите в синагогу и раздайте бедным.
Я могла бы распорядиться, чтоб все снесли в церковь, они бы и это выполнили. Но появление Баси и Хайки в православном храме – это святотатство. Пусть уж какому-нибудь задрипанному еврею достанется от меня сафьяновая шкатулка, и пусть он хранит в ней свой могендовид.
Следовало бы лечь, но так просто я не сдамся. Я сижу в кресле под рембрандтовской старушкой, потонувшей в коричневой мгле, рядом с собой семидесятипятилетней давности, на меня уставлены черные глаза навыкате, они выхватывают из коричневой бездны мой расплывшийся силуэт, зовут меня к себе, той, в длинном платье по щиколотку.
Я смежаю веки. Глупо тратить время на сопротивление тьме, когда еще осталась возможность погрузиться в себя, перебрать четки цветных воспоминаний. Если бы людей, подобно животным, экспонировали в зоопарке, то мы бы явились небезынтересными экспонатами в ряду прочих. Краткое описание моей персоны выглядело бы так: девочка в длинном платье с черными глазами навыкате, единственная отрада матушки и бич для гувернантки, сухой старой девы, невесть как залетевшей к нам из Англии, которая за много лет так и не научилась говорить по-русски, ее речь действовала на нервы спесивому отцу, ненавидевшему все иностранное, в доме на Тверском он ее еще как-то терпел, а в Троицкое, нашу летнюю обитель, брать англичанку категорически запрещал, утверждая, что она несовместима с тишиной русских полей, с зеленью оврагов и даже с запахом конского навоза; там меня, свою единственную дочь, он брал с собой на охоту, преодолевая сопротивление бабушки, ненавидевшей его охоту, его гарцевание на коне, его мерзких собак, берущих след. Затем война, отец гибнет за честь России, мы разоряемся и продаем Троицкое, бабушка умирает от тоски в московском доме, мой брак с Серафимом Петровичем, сыном священника, помешанным на науке, с этаким Базаровым, подарившим мне двоих сыновей; затем залп «Авроры», дом заселяют, утрамбовывают, вытесняя нас всех в кладовку, где мы прежде хранили продукты, там Серафим Петрович соорудил детям какое-то подобие нар, и они спали – младший на втором этаже, а старший – на третьем. Наука спасла Серафима Петровича, она приносила жалкий доход, который позволил нам все же не помереть с голоду, плюс распродажа вещей, каждую из коих матушка оплакивала горькими слезами; в ней еще жило чувство собственности, которое по программе должно было быть истреблено в каждом на следующий день после перемены власти. В двадцать девятом году взяли Серафима Петровича, а мы с матушкой продержались до тридцать шестого, матушку взяли на неделю раньше меня, и она, умница, успела внушить детям, что если возьмут меня, чтобы они не мучились совестью и клеймили нас изо всех сил, ибо это единственное, что может сохранить им жизнь. Не знаю, вняли ли они наказам матушки, по всей видимости – да, потому что они погибли на войне, а значит – пять лет до нее как-то просуществовали…
Нет, не хочу возвращаться в душегубку памяти. Безвременье застыло на губах рембрандтовской старухи, которую мне не дано больше видеть. Открыть глаза, но нет: Потьма, овощебаза, под присмотром конвоя движется конвейер, передает морковь, обмороженные культи не в силах удержать остроконечный плод. Открыть глаза, открыть. Пусть уж лучше коричневая мгла завесы. Сколько времени потребуется Хайке, чтобы доехать на такси от Сокола до Сокольников? Если мерить расстояние по родственности слов, они прибудут скоро. Полчаса туда, полчаса обратно. Секунду на уговоры. Сколько прошло? Я готова по ударам сердца выслушивать время.
