Представляешь, все произошло в то время, когда ты к нам ехала. Поэтому я опоздала, прости. Предупреждаю, пить при нем нельзя.
Гюнтер с собачьей преданностью ловил каждое движение хозяйки, заливался краской, когда ему предлагалось отведать салат с креветками, прятал в тарелку бледное лицо с рыжей бородой.
Ранним утром Фортуна копала грядки и жужжала косилками. Марта зарядила кофеварку, выпила кофе, настрочила рецензию на Кольдигеса, отослала ее заказчику по факсу и вышла поглядеть, нет ли поблизости автобусной остановки. Остановка была. Расписание тоже. Один автобус ушел, когда она писала рецензию, второй будет вечером. Такая Фортуна.
Ингеборг, к счастью, встала. Она готова ехать, только не может найти второй ключ, чтобы запереть Гюнтера. Хотя после сессии он будет спать долго. На всякий случай оставим записку.
Машина завелась, все шло по плану.
Он поддается гипнозу (машина подозрительно кряхтела, но с третьего раза все же завелась). Слабовольных лечить легко. Если что, высылай ко мне своего, я теперь специалист по Гюнтерам.
В аэропорту Марта увидела Пуэбло, он едва держался на ногах, кажется, он узнал ее, махнул рукой, но Марта уже была в другом романе, русском, написанном от имени лагерного пса (собачья жизнь!), – и не успела ответить Пуэбло на приветствие. А может, это был не он? Издатель разорится, ни любви, ни интриги. Злобный пес потерял хозяина и ему некого сторожить в опустевшей зоне. Марта плюхнулась в кресло, защелкнула ремень на животе. Рядом с ней уже сидела пристегнутая белокурая женщина со свежим шрамом на запястье. По сюжету ею могла быть та самая певичка, чей муж застрелил собаку, запил и попал к Ингеборг, в которую был влюблен тридцать лет тому назад. Теперь он сладко спит после сессии, а певичка, неудачно перерезавшая вены, летит в чужую страну исцеляться.
Собачий холод, Руслан рыщет по помойкам. По проходу идет Пуэбло с тем же выражением лица (вернее, морды), какое Марта только что вычитала в описании собаки Руслана.
Эммануэль остался с женой, – бросил на ходу Пуэбло.
Главное, жив-здоров, – ответила за Марту соседка.
Испаньол, – просветлел Пуэбло и загородил собою проход.
Соседка улыбнулась, Пуэбло растаял. Попросил Марту обменяться местами. Неужели он ее не узнал? Узнал, конечно, он только выглядит сумасшедшим, поскольку его разлучили с Эммануэлем (главное, жив-здоров), он помнит фотографию внучки…
Наглец! И все же Марта уступила, пересела в кресло Пуэбло. После взлета разлеглась с Русланом на трех сидениях (хвостовой отсек пустовал), лагерный пес все еще слонялся по страницам в поисках правды, к последней, похоже, приползет, издыхая. У русских все так. Рука Пуэбло. Марта ударила по ней книгой. Так бьют мух, наотмашь. Пуэбло невозмутимо принял удар. Почитаем, – сказал он, принюхиваясь к обложке. – Вы любите собак?
– Только в качестве героев литературы.
Пуэбло пошел в сортир, на обратном пути он и не взглянул в ее сторону. Пусть катится к соседке, не имеющей никакого отношения к Гюнтерам. Скорее всего, это героиня нашумевшего романа датского автора, до которого у Марты пока еще не дошли руки.
Моисей Бен-Фриц
И он смотрел на себя, на свое искривленное отражение. Зеркальные шарики, навинченные на острые железяки спинки, не помнят его мальчиком, не помнят его дыхания. И Александр Македонский не помнит его, и кони Фальконе… В нем одном все сошлось, чтобы невысказанным умереть.
Где-то он прочел, или услышал…
– Моисей Фрицевич!
или сам придумал, для облегчения души…
– Моисей Фрицевич!
что жизнь сама по себе…
– Моисей, черт тебя!
творческий акт, с созерцанием в апофеозе…
– Моська, сукин сын!
где созерцание Творца и его жертвы…
– Скотина!
соединяются в одной точке в перспективе Смерти.
Утро пустопорожних экивоков кончено.
В соседней комнате лежит он сам, Моисей Фрицевич. Зубы в стакане. Небритая физиономия торчит из-под одеяла.
– Что надо? – обращается он к самому себе.
– Чаю с лимоном.
Моисей Фрицевич плетется на кухню, нажимает на кнопку чайника.
– Без лимона будешь?
– Нет.
Тогда он вставляет зубы в челюсть, себя в костюм, ноги – в ботинки, ключ – в замочную скважину.
Вышел.
Ничего удивительного в этом. Кто ему принесет лимон, неподвижный он сам в постели?
Верблюд стоит, двугорбый, на вершине. Кэмл. Вокруг – шатры.
Бедуины. Верблюд не движется. Бедуины суетятся, вколачивают колья.
Овцы откуда-то приплелись. С пастухом. У пастуха тонкий кнут в руке. Виноград и инжир в ящиках. Бедуинки с весами.
Разве он здесь? Это его холм?
Пойду и скажу им все. На бедуинском языке.
Но он вышел купить лимон.
Моисей Фрицевич смотрит с верхотуры на бедуинов. На него смотрит верблюд. Верблюд замечает полумертвого. Спускается с горы и идет навстречу Моисею Фрицевичу. Куда коням Фальконе! Те – не шли.
И он уехал в Палестины, умирать.
Привлекателен здесь обряд похорон. Спихнут с носилок в яму, скажут дважды кадиш. Неделю кто-то будет сидеть в доме покойника, зарастать бородой. Кто будет – да он сам и будет.
У верблюда мягкие губы. Да нечего ему дать. Смотрит на Моисея Фрицевича, не мигая. Верблюды любят тихих полоумных. Сами такие.
У Моисея Фрицевича один горб. И в нем – никаких запасов. Вот купит лимон…
Умерла его мама. Пришли все родственники, он их никогда не видел. Тетки, племянники, дядьки и троюродные сестры. А он все ждал, когда мама придет. Без мамы – кого хоронить?
Она пришла и ее похоронили. Порядок.
Так и с ним будет. Он выставит транспарант: «Без меня меня не хоронить!».
Бедуинка протягивает ему упругую гроздь винограда. Смотрит на него большим верблюжьим глазом. А ему нужен лимон. Моисей Фрицевич берет из ее рук кисть, отдает верблюду. Бедуинка ругает их обоих.
Верблюд облизал кисть нежным языком и отвернулся. Капризничает? Но он не старый. Вполне еще ого-го верблюд.
Земля – одни камни. Не хочется ему туда. Но пора. Вот лимон купит…
У бедуинов в шатрах все есть. А лимонов нет.
Рядом в супере есть.
Верблюд идет за ним. Его в магазин не пустят. Мало ли что у него в горбах.
– Ты здесь подожди, – говорит ему Моисей Фрицевич. По маме еврей. Это здесь главное.
