На этом богом забытом хуторе нет ни единой души. И какими бы ни были хорошими Книтлы и как бы мы ни кланялись им в ноги за то, что приютили, дали Павлу работу, подкармливают, – тошно от одной только мысли, что отсюда – никуда.
У порога бродит разлапистый индюк. Умер Клее. Худосочная лошаденка тянет за собой воз с сеном, на нем восседает Павел с вилами. Умер Клее!
Ветер уносит мои слова, и Павел разводит руками – не слышу!!! Но он понимает: что-то произошло, останавливает лошаденку – тпру! – втыкает вилы в сено, спрыгивает на землю. На нем грязные сапоги, индюшачьи перья на куртке. Это ли мой младший брат Павел, с букетиком фиалок, в отутюженном Аделой костюме?
Я размазываю слезы по лицу, Павел молчит оторопело. Он никогда не видел меня плачущей.
Пауль Клее умер.
Лошаденка ржет, закинув морду на сторону.
С тех пор прошел еще один день, я наконец взяла свое вечное перо и сижу в деревенском замке у керосиновой коптилки, сейчас гроза, вокруг глубокий покой (чуть не написала «мир»!), стало быть, глубокая тишина. Я бы хотела, чтобы Старая была уже здесь, чтобы она обезумела от волшебства здешнего ландшафта и снова успокоилась; у меня такое впечатление, что именно теперь ей это необходимо. Это и тебе бы понравилось, и я смогла бы показать тебе примеры из разных направлений искусства, показать наглядно, более основательно, во взаимосвязях, которые кажутся мне важными для чувства и понимания, и более осмысленно, нежели возможно в этих письмах-руинах и мыслях-лохмотьях. Кроме того, мы вместе собрали ровно за пять минут целый кг шампиньонов и приготовили блюдо, которое мы бы сочли настоящим совершенством, если бы кто-нибудь из тех, кого мы любим, мог им насладиться вместе с нами. Старая была бы самой подходящей кандидатурой. Обнимаю тебя, передавай ей от меня привет и добавь, чтобы она пошевеливалась. Всего наилучшего, привет и поцелуй. Вероника.
14. Проливные дожди
Хильда так и не увидела Ждарки, по которым я мысленно гуляла с ней все лето. Проливные дожди с порывистыми ветрами обрушились на хутор. Наш хлев оказался не приспособленным для таких ударов природы. Книтлы позвали нас в дом, погреться. «Такого скверного сентября отродясь не бывало, – сетовали они, – весь урожай коту под хвост. Заголодуем». Но переночевать не пригласили.
Давай уедем! А не то сгнием здесь, как Книтлово сено!
За триста крон Книтл свез нас в Наход на тракторе. Мы выгрузились с Пегги и со всеми нашими пожитками недалеко от дома Анны Сладковой. Павел побежал к ней, а я осталась на улице. С черной фетровой шляпы стекают струи воды, зонта нет, Пегги рвется с поводка.
Не знаю, сколько времени.
Я не ношу часы.
Серая завеса покрыла город, не видно ни домов, ни людей.
Вечность прошла, а я так и стою под дождем с вещами.
15. Гости
Какой огромной кажется наша квартира после козьего хлева! Я лежу, закутанная в одеяло, Павел капает мне капли в уши и в глаза. Точно как когда-то Стефан.
После обеда (наверное, я никогда не наемся!) братья Брандейс курят в кухне. Забыла сказать, что Павлу стукнуло тридцать пять и по этому поводу у нас гостят Отто с Марией.
Отто в курсе всех событий. В еврейской общине готовят новые инструкции, скоро они дойдут и до нас. Сдать рейху все, от теплого белья до грампластинок…
Мария, убрав со стола, принимается за вязание. Но вскоре оставляет его, сидит, подперев одной рукой голову, другая покоится на колене. На Марии красивое красное платье с маленьким белым воротничком. Откуда в ней этот безмятежный покой? Может, она не слышит, о чем говорят мужчины? Мария – чешка. Приезжая в Гронов, она сперва наносит визит пастору, который живет при церкви, неподалеку от переезда, так что является она к нам в настроении благостном. Впрочем, другой я ее не помню. Отто считает, что им лучше развестись, фиктивно, разумеется, тогда ей и дочке Евичке полагался бы больший паек, да и вообще… кто знает, что нас ждет… Но Мария и слышать об этом не желает. У нее один ответ – все в руках Божьих.
Мария излучает спокойствие, и оно передается мне, когда я ее рисую. Где теперь понять, что хорошо, что плохо, что правильно, что неправильно! Заниматься изъятием и переписью еврейского имущества – позорное дело! Выносить мебель из квартир, складировать ее в помещении синагоги… Но не Отто же учредил этот закон… И на такой службе можно оставаться человеком, а можно превратиться в подонка. Отсчет по шкале подлости. Более подло – менее подло…
Отто пообещал замолвить за Павла слово в общине. Бедржиха он уже устроил. Тогда все три брата будут вместе таскать на себе чужую мебель.
Насчет шкафов у меня есть кое-какой опыт, – смеется Павел. – А что, переедем в Прагу?
Мы останемся здесь.
Подумай, в пяти километрах от нас идет война!
Польша – страшное место. Но я все равно не хочу, чтобы ты, Павел, работал в общине. Отто – дело другое, у него есть дочь, ради нее можно всем поступиться.
Я запрокидываю голову. Очередные капли. А что, если, открыв глаза, я увижу перед собой Стефана?
Открыв глаза, я вижу перед собой Хильду, упакованную в серый клеенчатый плащ.
Еле добралась! Из-за идиотских глобалистов никак не могла выехать из Генуи и только накануне отъезда получила место в спальном вагоне, еле наскребла на билет – могла бы продать твои картины, но нет, нет, нет, это невозможно, это невозможно, я не могу с ними расстаться. Ты в моем возрасте не была, не знаю, как бы тебе это понравилось. Хромаю, закидываю ноги так, словно пытаюсь оседлать лошадь, – каждый шаг труден, – но надо держаться. Вожу машину, о, Мадонна, если бы ты отважилась со мной прокатиться, ты бы знала все итальянские проклятия, – сама себя обслуживаю и, как видишь, еще способна предпринять такое путешествие. И это ты, родная, даешь мне силы.
При всей моей общительности, при всей моей любви готовить и кормить досыта… нет никого рядом… и я веду с тобой длинные беседы, в уме, разумеется… Представь себе, за столом сидит старуха, напротив – Дон Кихот и Ленин, слева – портрет дамы с размытым глазом, справа спиленное дерево акации, на мне твои бусы, в секретере твои стаканы… Но чтобы сесть за письмо…
Ферштейн зи? «Wo bist du, wo bist du, meine liebe, тра-та-та…»
«Где ты, где ты прячешься, любовь моя…»
Хильда снимает плащ и плюхается рядом со мной на кровать. – Ха-ха-ха, немецкая женщина, роди солдата! Такой плакат повесили на двери нашей лаборатории – женщина с зародышем во чреве, на зародыше каска и надпись: «Немецкая женщина, роди солдата!»
Я знаю, что все может быть. Но призрак Хильды-старухи слишком веществен, куда более веществен, чем Эдит, пришедшая из сна в Праге. Я не спала, Стефан капал капли в глаза. Последнее письмо, которое я писала ему из козьего хлева, размыло дождем.
