То, что трудно для одного, по-видимому, гораздо легче для всех, для человечества, но опять-таки трудности переносит каждый отдельный человек, поэтому один произвол следует за другим. Мы все растеряны, сбиты с толку.
О Кьеркегоре не могу сказать тебе ничего исчерпывающего. Меня больше всего потрясло полнейшее совпадение жизни и работы. Создается впечатление, что он использует не более 1000 слов. Каждая фраза понятна, каждый вывод логически выдержан, нигде нет просто игры ума, «искусства для искусства». Вышло несколько его тонких брошюр, возможно, они есть у Маргит. Он как Христос, с такой же несентиментальной силой, без всякой агрессивности, но из-за своей чистоты и силы такой ужасающий и неумолимый, что его книгу, которая называется, кажется, «Страх и трепет», я читала со страхом и трепетом. При этом он не пасует ни перед дерзким обобщением, ни перед выводом, от которого никуда не деться.
Лизи находится на Гнезнерштрассе, 26 в больнице, это первое письмо к нам. В следующий раз я напишу тебе об очень близких людях. Ослик сейчас работает медсестрой. Это хорошая профессия для нее, лучше, чем бесконечная готовка.
В письме Лизи говорилось, что она довольна диетой, весит тридцать пять килограмм и чувствует себя легко. И подпись: «Лизихлеб». Куда же девались посылки, которые ей отправил Отто? Знает ли она, что Эльза в Терезине, можно ли оттуда писать в Лодзь?
В жар бросает от этих мыслей. Я запечатываю письмо и иду с Юленькой на почту. Снег липнет к сапогам, но к Рождеству обещают морозы.
«Добрый день, госпожа Брандейсова», – приветствует меня Йозеф Вавричка, импозантный продавец из магазина верхней одежды.
И такие магазины есть. И парикмахерские есть. И маникюрные салоны. Населению оказываются все необходимые услуги.
Как самочувствие?
Хорошо.
Если что понадобится, заходите. Не стесняйтесь.
Спасибо.
Вот и поговорили.
Дорогая моя!
Как только рука опускает письмо в ящик, ноги уже несут домой дописать упущенное. Мои знакомые, у которых я беру книги, – несчастные жертвы моей любви к тебе. Они спрашивают, что это за значки на полях +Х. А это значит, что я читаю вместе с тобой. Иногда с Маргит, но редко. Мы мало видимся с ней, и потому взаимопонимание затруднено. Каверн в моих письмах к ней еще больше, чем в письмах к тебе.
Тоненькие книжечки – это Кьеркегор. Вершина, которая дает масштаб, перспективу и направление. У Гегеля я нашла основу, она тверда, он приводит мысли в порядок. Но в моем случае она не так продуктивна. Он берет во внимание и окружающий мир, до определенной, конечно, степени. То, что он называет частными целями и интересами – т.е. не общее, под чем он обычно понимает государство, а общечеловеческое (успех и поражение, провал попыток идти вглубь, а не вширь, отсутствие последовательности), – все это не имеет развития. Это всего лишь накопление, суммирование. (Хорошо ему – он отчетливо разделяет свои интересы на государственные и религиозные.) А мир пусть использует это как хочет. Полнота же, на мой взгляд, – и тут ищи причину моего постоянного обращения к религии – содержится в самом зародыше, там, в этой точке, уже есть все, т.е. цельность, без всякого «отрицания отрицаний». Возникший, вероятно, как реакция на нынешнее время (и очень понятный) отход от религии и осуществляемая больше на практике, чем в теории, установка на экономику – вот в чем я вижу причину внутренних неполадок, нашего поражения, наших неудач.
Например, извращенное понимание национального, что как следствие проявилось в уступках велениям чувства: государственный праздник вместо Рождества и т.д.; книги, не разрешенные к чтению, направления в искусстве, считающиеся роковыми, и пр.
Павел принес в судке гуляш с кнедликами, Зденка Туркова передала через мужа.
Господа офицеры не доели?
Он молчит.
Так все и идет. С утра поругалась с Лаурой, теперь обидела Павла. Не пора ли взять себя в руки?
Пахнет мясным. Павел разогревает гуляш. Не приглашает меня к столу.
Павел!
Он сидит, слезы капают в тарелку. Никогда не видела, как плачут мужчины.
Моя дорогая!
(Извини за карандаш.) В сущности, я в ужасе от хаоса внутри себя. Ланге сделала несколько очень интуитивно верных замечаний о причине моего поведения, среди них о том, что я сердита на друзей по партии и потому ищу чего-то нового. Это верно, но выводы иные, чем она предполагает. Я тем самым свободнее в отношении их и могу четче осознавать долю своей вины в ссоре. (Свобода – это лишь миг до того, как берешь на себя новые обязательства.) По крайней мере, я надеюсь на этом опыте отвыкнуть от поспешности суждений.
Страшно подумать, какие обязательства накладывает малейшее слово и как следует все просчитывать наперед, чтобы не дать этому малейшему разрастись до полной нелепицы, причиняющей вред тебе или другому, будя доверие, которое не хочешь или не можешь оправдать, указывая направление, тупиковое или сомнительное, которое хотя и уводит от ложного, но не приводит ни к какой определенности.
Фридл, иди сюда, сюрприз!
На столе разложены цветочками мои любимые бутерброды с яйцом.
Я был страшно голоден, гуляш сводил меня с ума, так хотелось его съесть, но я всю дорогу держался. Донес…
И тут тебя встречает злобная фурия…
Ты тут ни при чем. Это стыд и страх. Что будет там, если уже здесь голод лишает разума?
Павел смотрит не на меня, а на тарелку с бутербродами.
Мне столько не съесть, давай пополам.
Нет, пойду прилягу на полчасика.
Неверным шагом Павел доходит до кровати и тут же засыпает.
Меня сейчас преследует еврейская история, она позволила мне сделать некоторые обобщения, но об этом позже. Вот несколько слов, ставших для меня большим утешением и радостью; они ободряют дух, что при нынешнем унынии просто необходимо.
«Какого бы рода наблюдения мы ни производили, следует исходить из сложного эволюционно развивающегося содержания. При таком подходе меняется вся картина. На месте средневекового ступенчатого космоса возникает единое и органическое целое, отдельное происходит из того общего, где целое является оттиском абсолютного: общее представлено отдельным, бесконечное – конечным. И речь уже идет не о различиях в родах на примере отдельных экземпляров, а о том, что многообразие индивидуумов во вселенной есть признак единого. Как в физическом, так и в духовном. Даже единая божественная мысль воплощается на Земле в естественное разнообразие религий, ни одна из которых в своем своеобразии не уничтожает другую, более того, должна развиваться в своем направлении так, чтобы в ней воплотилась часть абсолютной религии; подобно тому, как единичное может существовать лишь однажды, так и в абсолютном смысле может существовать лишь одна истина (изначально заданная!); подобно тому, как единичное проявляется в многообразии, так и единая истина в ее различных проявлениях многообразна, и именно разнообразие есть признак подлинности ее существования».
