— А между нами — ничего! — вторично перебила офицера первая невеста города, задёрнула занавеску и встала посреди комнаты. — И ничего не придумывайте, Олег Владимирович. Между нами просто товарищеские, если хотите, дружеские отношения.
— Но как же так? — Белый растерянно смотрел на девушку. — Я же вам… вас…
— И что из того? — теперь голос белокурой нимфы звучал твёрдо и холодно. — Что вы ожидали от меня? Чтобы я запрыгала от радости на одной ножке?
— Да, но я… Простите, но вы… Я…
«Теперь, после последних слов, чтобы она ни сказала, что бы ни предложила, всё будет больно. Удушающе больно. Я не смогу подняться над собой и принять эту… дружбу. Мне от неё нужны не дружеские отношения, а любовь. Она меня не любит! Это факт! Слепец! Глупейшая, идиотская ситуация! Так распустить себя! Теперь, если продолжать разговор в том же ключе, она станет и презирать! Как презирают всё, что ползает под ногами. Нет уж!»
Анна Алексеевна, присев на пуфик, наблюдала за молодым человеком. Девушка видела, как в нём борются какие-то глубинные, неведомые чувства. Впрочем, она догадывалась какие, потому, как опыт в подобного рода объяснениях у юного прелестного создания уже имелся. Интересно, чем закончатся душевные метания столичного ухажера? Баленская трепетно ждала, как же себя поведёт Олег Владимирович после интрижки, которую она для него давно придумала и вот теперь провела в жизнь?
Белый же поступил неожиданно. Он резким движением сунул руку поглубже в карман, вынул письмо и положил на туалетный столик перед хозяйкой.
— Вот.
— Что это? — с удивлением спросила она.
— Письмо. От Станислава Валериановича Рыбкина.
— Вы что же, — девушка игриво улыбнулась, — устроились разносчиком почты?
Белый заложил руки за спину, прошёл к двери, на миг задержался, медленно повернулся к Анне Алексеевне и произнёс:
— Поручик Рыбкин погиб. Сегодня на рассвете. Во время стычки с китайцами на той стороне Амура. Сие послание — последнее, что он хотел вам сказать, — Олег Владимирович поднял глаза, и растерянная Анна Алексеевна заметила в них что-то такое, от чего внутри у нее тревожно толкнулось нечто тяжелое: всё, это прощание. Более он не придёт. Никогда.
Белый хотел ещё что-то добавить, но передумал, склонил голову в прощальном поклоне и, не произнеся более ни единого слова, покинул комнату дочери губернатора.
Анна Алексеевна в растерянности смотрела на захлопнувшуюся дверь, после чего вскочила, желая догнать молодого человека, но рука нечаянно коснулась бумажного конверта, и письмо с лёгким шорохом опустилось на мягкий ковер. Девушка подняла его, развернула. Строки, написанные таким знакомым почерком, прыгали перед глазами, расползались, растекались вместе со слезами:
«Аннушка! Позвольте мне в первый и последний раз Вас так назвать! Сколько я мечтал так Вас называть всю жизнь. И вот моя мечта сбылась… Коли Вы держите в руках это письмо и читаете его, значит, меня уже нет. Точнее, я есть, но не с Вами. Даже не знаю, какие слова нужно подобрать, чтобы Вы поняли, о чём мне хочется сказать. Думал, посвятить Вам стихотворение. Но впервые ничего не вышло. Прав был Олег Владимирович: стихи следует либо писать так, как и складывать математические формулы, то есть читатель должен чётко внимать логике поэта. Либо вообще ничего не писать. Я впервые понял, что не смогу Вам описать, какие чувства испытываю. А в прозе перескакиваю с мысли на мысль. Как конёк-горбунок. Спасибо Вам, Аннушка! За всё! За те чувства, которые Вы мне подарили! Без них я бы себя никогда не почувствовал счастливым человеком. Как это прекрасно: любить! Пусть даже не быть любимым, но любить. Интересно, сие чувство будет вечным? Конечно же да! Я очень хочу, чтобы Вы тоже были счастливы. Не знаю как, с кем, но у меня отчего-то есть такое чувство, что Вы обязательно будете счастливы. Хочется сказать много, но не получается.
Не нахожу слов. Простите, ежели что было не так. К сожалению, пора. Далее писать не могу. Искренне Ваш».
Письмо выпало из рук, сухим листом опустилось на пол. Отчего так внезапно образовалась боль в висках? Откуда появилась слабость в ногах? Рыбкин мёртв. Девушка приложила тонкие пальцы к вискам. Так вот о какой командировке вчера шла речь! Рыбкин и Белый были там, за рекой. И Рыбкина убили. Вот так просто… убили. Ночью… Что она делала ночью? Ночью нужно было во все глаза смотреть на тот берег. А она смотрела на Стоянова. Ведь папенька проговорился же вечером, что будет ждать известий на позиции артиллеристов. А она не догадалась, не сложила два плюс два. Беспокоилась, как бы с отцом ничего не произошло, а бояться-то следовало совсем иного. И Олега могли убить! Он несколько часов тому назад ходил рядом со смертью, а она тут спектакль разыграла! Представление. Дура! Бесчувственная, самовлюбленная дура! Всё разрушила. Своими собственными руками.
Девушка посмотрела на себя в зеркало. Заплаканное, незнакомое лицо глядело на неё. «Что, — обратилась она к своему отражению, — добилась своего? Неприступна, как крепость? Нравится быть крепостью? А он ушёл. Даже не попрощался… Говоришь, есть всего два варианта? Ан нет, голубушка, оказывается, есть и третий. Неожиданный и самый тяжёлый… Дура! Безмозглая кукла!», — Анна Алексеевна сорвалась и бросила в своё отражение пудреницу.
Фома Ярыгин сидел верхом на скамье пред светлыми очами старшего следователя и нервно крутил пальцами фиги. Анисим Ильич в третий раз пересмотрел бумажки, поднялся из-за стола, обошёл его, присел на столешницу, чтобы оказаться в непосредственной близости к свидетелю.
— Фома, — Кнутов резким движением поймал на лету муху, и сжал кулак. — Ты за что сидел?
Ярыгин заискивающе улыбнулся:
— Так вы, ваше благородие, Анисим Ильич, и сами знаете.
— Запамятовал.
Пальцы Ярыгина вмиг вылепили непонятную фигуру:
— Так мы по ошибке… Так… — Фома ещё раз улыбнулся, но поняв, что следователя на свою сторону не переманишь, тяжело выдохнул: — За грабёж.
— Сколько на каторге отдыхал?
— Пять лет.
— А чего здесь-то оказался? — голос Кнутова звучал тихо, даже как-то неприятно нежно.
— Так нам ведь назад нельзя. Велено здеся проживать.
— О! Проживать! — Анисим Ильич наклонился ближе к лицу бунтовщика. — А что ж ты, рожа твоя свиная, не проживаешь, а воду мутишь, а? Здеся?
Фиги меняли конфигурации с поразительной быстротой.
— Так мы ведь того… За обчество. Нам ведь… Да вы у Кандыкина лучше спросите! Он поболее моего знает.
— Спрошу. В свой час.
Кандыкин, второй из приглашённых в следственный участок бунтарей, уже четвёртый час парился в коридоре, обливаясь потом и проклиная вчерашний день. Кнутов специально продержал в ожидании допроса обоих нарушителей полдня в следственном помещении. «Ничего, — рассуждал Анисим Ильич, — И дурь из головы вылетит, и что было припомнят!».
