Владимир Сергеевич слегка потянулся, широко зевнул. Может, даст Бог, он хоть сегодня выспится, а то с приездом инспекции сон в последнюю ночь что-то к нему никак не шёл.
Как только гость из столицы спрыгнул с пролётки и вошёл в двери губернского казначейства, к извозчику тут же подбежал стоявший на противоположной стороне улицы Анисим Ильич Кнутов.
— Рассказывай, — без какого-либо приветствия тут же обратился он к хозяину гужевого транспорта. — Где были? Чем твой пассажир занимался? Может, говорил о чём-нибудь? И детали, детали не упускай.
— Так, Анисим Ильич, рассказывать мне пока что нечего. Как вы приказали, утром я их благородие встретил. Ехали до казначейства молча. Потом ждал. Вот на обед съездили, в «Мичуринскую». Теперь назад приказали привезти. И всё.
— И что, всё время молчал?
— Так точно, ваше благородь!
— Понятно, — протянул Анисим Ильич и нервно почесал до синевы выбритую шею. — О завтрашнем дне, хотя бы вскользь, что-нибудь говорилось?
— Да вроде нет, — промычал извозчик.
— «Вроде»… — передразнил мужика сыщик. — Запоминать надо, коли тебя на столь ответственное дело приставили.
— Так, ваше благородь, я же говорю, молчали они всё время. А если что и бормотали, то так тихо, что я и разобрать не мог.
— А ты в следующий раз смоги! — взорвался Кнутов и сплюнул на дорожную пыль. — Завтра доложишь мне, что да как. Постарайся войти в доверие. Разговори его. Что мне, учить тебя, как это делается?
— Да нет, ваше благородь. Мы сами как-нибудь, — кучер стянул с головы картуз, вытер рукавом рубахи вспотевший лоб и, видимо, собравшись с духом, негромко проговорил: — Разрешите, Анисим Ильич, поделиться с вами некоторыми сомнениями.
Сыщик бросил взгляд на казначейство и утвердительно кивнул головой.
— Тут такое дело, — начал рассказ мужик. — В «Мичуринскую» его благородие ехали в очень хорошем расположении.
— И… — с нетерпением вставил реплику Кнутов.
— А возвращались совсем в другом состоянии.
— В каком другом?
— Да будто их там неприветливо встретили. Хмурые они вышли из «Мичуринской». Злые.
— Ругался, что ли?
— Да нет. Не ругались. Наоборот, всю дорогу молчали. Но я-то чувствую, когда у человека на душе легко, а когда кошки скребут. Так вот, у их благородия было настроение, будто либо ему гадость сделали, либо он совершил такое, за что потом винил себя.
— А ты сам не заглядывал в «Мичуринскую»?
— Как можно? — с удивлением ответил извозчик. — Нам туда дорога заказана.
— Значит, кто помимо нашего гостя там присутствовал, ты не видел?
— В том-то и дело, что видеть не видел, но подозрения высказать могу. У входа в «Мичуринскую» дрожки стояли, всему городу известные. Чёрные, лакировка свежая, европейского образцу…
— Дочери Кириллы Игнатьевича?
— Совершенно верно-с. Вот она-то, скорее всего, может дать ответ на вопрос, что нашему молодцу так подпортило настроение.
— Ну вот, — Анисим Ильич осклабился, — а ты говорил: ничего не заметил… Оказывается, можешь, когда хочешь. Что-нибудь ещё приметил?
— Нет, ваше благородь!
— Что ж, тогда я в «Мичуринскую». А ты жди. И ежели что, тревожь. Даже ночью.
Олег Владимирович стремительно, переступая через две ступеньки, поднялся на второй этаж городского казначейства, прошёл к своему кабинету и без предупреждения распахнул дверь. Ермолай Константинович отсутствовал. Белый, всё ещё находясь в раздражении, вошёл внутрь, тщательно осмотрел оставленные на столе бумаги, после чего облегчённо опустился на стул и удовлетворённо хмыкнул. Как он и предполагал, старик внимательно перелистал всё, над чем Олег Владимирович работал в течение четырёх часов. И, естественно, побежал к начальству, на доклад.
«Да, господа провинциальные чиновники, — инспектор из Петербурга вновь поднялся на ноги, подошёл к окну, распахнул его створки и с наслаждением втянул в лёгкие свежий, дурманящий воздух. — Могу только себе представить, как у вас теперь трещит голова от загадок, которые я вам подсунул. По логике, следующий шаг теперь должен, нет, просто обязан сделать господин Киселёв, представив меня губернатору. А иначе никак. Иначе — тупик».
Белый достал из кармана жилета луковицу часов завода Павла Буре. Двадцать минут четвёртого. «Отлично, — тихо, чуть ли не в нос, произнёс Олег Владимирович. — Господин Киселёв, ау, я к встрече готов. И даю вам полчаса на то, чтобы вы меня пригласили. Поспешите! Хватит раздумывать над моими действиями. Приступите к своим. Пора сделать ход, как вы недавно изволили выразиться, на вашей простой шахматной доске».
За дверью послышались шаркающие шаги Ермолая Константиновича. Белый, услышав их, торопливо схватил в руки первые попавшиеся листы, испещрённые цифрами и таблицами, и принял вид, будто внимательно вчитывается в содержимое.
А Полина Кирилловна Мичурина, неожиданно почувствовав некоторое недомогание, покинула подруг, отказав навязчивому штабс-капитану в просьбе проводить её до дому. Уже сидя в пролётке она призналась себе, что поведение незнакомого молодого человека её взволновало до глубины души. Нет, девушку привело в восторг не самообладание незнакомца. Тем более ей не понравилась его реакция. Полину Кирилловну потрясло совсем иное. То, к чему она не привыкла в силу своей избалованности: молодой человек не обратил на неё внимания! Его прощальная фраза не в счёт. Полина Кирилловна глубоким, женским нутром почувствовала, что петербургский повеса пренебрежительно её проигнорировал. Её, ту, на кого молилась едва ли не большая часть мужского населения города! Ту, которой чуть ли не ежедневно признавались в любви офицеры и студенты, чиновники и купеческие сынки, молодые и старые. Ту, которая отказывала им всем, одним смеясь в лицо, другим, предлагая вместо любви дружеские отношения…
Странные чувства захлестнули Полину Кирилловну. Чувства, ранее ей неведомые, доселе не испытанные, непонятные и неприятные. Девушка вскочила на ноги, схватила с подушки сиденья привезённый из
Англии и случайно забытый отцом стек и хлестнула им по плечу ни в чём не повинного кучера.
— Что плетёшься, как сонная муха? Давай, гони!
Вторично повторять не пришлось. Хлыст вмиг ожег круп лошади, та от боли мотнула головой, и пролётка понеслась вдоль широкой, почти безлюдной улицы, оставляя за собой клубы тяжело оседающей пыли, унося в неизвестность растревоженную девичью гордость.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Агат и кость слоновая блестят,
Шестнадцать в каждом лагере солдат.
Различны положенье, имена,
И сила их друг другу не равна.
«Скажи, о муза, — Зевс глядит с небес, —
Кто так расположил их на доске?!»
