Вчера мы помирились. После репетиции он заехал ко мне. Наверное, он чувствовал себя виноватым, не знаю. Я никогда не пыталась лезть к нему в душу — да и есть у него в душе хоть что-нибудь?
Сегодня была пятница, 13-е. К тому же еще и полнолуние. Наверное, поэтому обе дочери старлея Бухина еще с вечера расходились так, что не спала вся семья. Носили девочек на руках, по очереди испробовали все — и теплую пеленочку на животик, и укропную водичку, и тихую музыку… Дочери сучили ножками, сбрасывая с себя не только пеленки, но и одеяла, выплевывали воду, а музыки и вовсе не было слышно — так орали Санька с Данькой. В конце концов помог свежий воздух — в пятом часу утра измученный Саша вынес коляску на улицу и катал ее по пустынному микрорайону до изнеможения. Когда уже рассвело, он осторожно причалил к скамейке под подъездом, сел, вытянул ноги и подставил осунувшееся лицо утреннему солнышку. Санька и Данька посапывали, недовольно отвернувшись друг от друга. Он тоже решил подремать, пока они снова не разорутся, — время кормежки было уже близко. Он откинул голову на спинку скамьи и тут же отключился…
— …Бухин, я к тебе обращаюсь!
Старлей вздрогнул и проснулся. Правая нога его задергалась, ударяясь о стол для совещаний с равномерным глухим стуком.
— Саня, ты чего? — схватила его за руку Катя Скрипковская. — Тебе нехорошо?
— А… ничего… все путем… — Он все еще никак не мог понять, где находится.
— Саша, — снизив тон, сочувственно обратился к нему начальник, — ты со Столяровой пообщался? Или как?
— Я пообщалась! — бодро доложилась Катерина.
— А… ну ладно. — Бармалей, тоже, видимо, бывший сегодня не в духе, махнул рукой. — Все. Оперативка окончена. Все свободны.
Сашка Бухин со стыдом понял, что всю оперативку он проспал. Он поплелся вслед за бодрой, выспавшейся и полной сил напарницей в их общий кабинет и с мрачным видом уселся за свой стол. Спать хотелось ужасно, но что делать с работой, которая наворачивалась, как снежный ком?.. На Катьку ее спихивать, пусть она везет, что ли? Стыдоба…
Катерина с невозмутимым видом клацала по клавиатуре новенького компьютера. Ее напарник сидел за столом напротив неестественно прямо, боясь опереться на спинку стула. Господи, вот беда-то какая… неужели со всеми детьми так? И она, что ли, не давала покоя своим родителям? А у Сашки сразу двое… Она покосилась в его сторону. Бухин сидел, слегка покачиваясь и глядя в одну точку.
Он знал, что, как только закроет глаза, тут же неминуемо уснет. Поэтому старался даже не мигать, пока под веками не появилось противное жжение. Однако, несмотря на все усилия, он все равно уснул, и, кажется, даже с открытыми глазами. Неизвестно, сколько он спал — может быть, минуту, а может, только десять секунд, — но успел увидеть полноценный сон. Во сне он поймал что-то очень важное… такое важное… — и сразу понял, в чем дело в этом театре, будь он неладен…
Телефонный звонок поднял бы и мертвого из могилы, хотя с опером, измученным хроническим недосыпом, ему пришлось повозиться. Старлей проснулся, и снова с ним повторилось то же самое — он равномерно задергал правой ногой, ударяясь о стол и пугая Катерину, которая схватила трубку телефона, наивно полагая, что раз уж Сашка так крепко спит, то разговор его не разбудит.
Он с силой потер лицо руками и уставился в стол. На столе было девственно чисто. Бумаги, как им и было положено, лежали в сейфе. Сейф был заперт на ключ. Ключ… Да, игла в яйце, яйцо в утке, утка в зайце, а заяц — в каменном сундуке. Так же и с этим проклятым театром. Театр представлялся ему каменным сундуком со многими тайнами, вложенными одна в другую, и в самом конце — тайна убийцы. Отравленная игла. Как можно было отравить человека вытяжкой из бледной поганки? И, главное, кто это сделал?
— Сань, — жалостливо сказала Катерина, — может, ты больничный возьмешь? Ты весь дергаешься ужасно!
— Ничего страшного. Просто это у меня такой условный рефлекс выработался. Как у собаки Павлова, — пояснил Бухин. — Как только они начинают плакать, я начинаю ногой качать коляску, вот и все!
— Сань, так коляски ж нет…
— Мне все время кажется, что они плачут, — вздохнул Сашка. — Потому и дергаюсь. Ты не бойся. Это не заразное, — попытался отшутиться он.
Однако Катерине было не до смеха. Ей было жаль напарника, но работу ведь никто не отменял, вон сколько снова на них навалили!
— Сань, сегодня нужно опросить Сегенчук и Богомолец. Ты к кому пойдешь? — со вздохом спросила она.
— А кто ближе живет?
— Сегенчук в Научном, а Богомолец — в Пятихатках, — виновато сообщила Катя.
Сашке было все равно. Что Научный, что Пятихатки — одинаково далеко.
— Знаешь, ты, наверное, езжай к Сегенчук. Туда быстрее, я прикидывала. Сколько тут до вокзала, рядом совсем. Заодно и поспишь в электричке.
— Знаешь, Кать, — безнадежно сказал Бухин, сомнамбулически раскачиваясь на стуле, — если я сяду в электричку, то буду спать до самой Москвы!
* * *
Людмила Сегенчук жила в собственном доме в центре уютного и зеленого пригородного поселка. Электричка с вокзала шла сюда всего минут двадцать. Катя подумала, что если бы Сашка поехал к Сегенчук, то проспал бы остановку непременно — она была то ли третья, то ли четвертая от города. Она немного поплутала по тенистым и почти безлюдным улочкам, разыскивая нужный адрес. Сады отцветали, распускались каштаны и черемуха. Воздух был упоительно свеж и благоухал совсем как в детстве… Катя сама выросла в таком же маленьком поселке — ехать той же электричкой, в том же направлении, только в два раза дольше. И черемуха с каштанами у них так же растут по всему поселку, и аромат, наверное, разносится по улицам, и возле дома ее мамы тоже. Хорошо было бы на выходные съездить к ней… если начальство не придумает сверхурочной работы, что случается довольно часто.
«Осторожно, злая собака» — гласила надпись на калитке, украшенной искомым номером, и Катя нажала пуговку звонка. Забор был бетонный, добротный, так называемый «еврозабор», выкрашенный какой-то металлизированной краской так, что каждый камушек художественно выделялся. Ограда неуловимо напоминала декорацию, и Катя подумала, что Людмила Сегенчук, должно быть, сама ее выбирала. Чтобы она напоминала: в этом доме живет человек, напрямую связанный с театром. Катя стояла и размышляла, потому что злая собака, о которой предупреждала надпись, почему-то не лаяла. Она еще раз позвонила, но звук сюда не доносился — видимо, звонок находился где-то в доме. Рассматривать художественно выполненный забор ей уже надоело, открывать же явно не спешили… Катя встала на цыпочки и заглянула во двор. Небольшая и очень толстая рыжая собака, даже с виду не злая, лениво спала на солнышке, привольно раскинувшись и вытянув лапы. Сторож называется… «Злая собака»! Как же! Катя легонько свистнула, но собака и ухом не повела. Ничего не оставалось, как ждать и рассматривать владения Людмилы Сегенчук поверх забора. Дом, рядом гараж или сарай, все очень аккуратное и добротное. Судя по всему, решила Катя, здесь имеется твердая мужская рука. Их с мамой старый дом выглядел далеко не таким ухоженным. А тут и тротуар перед домом, и сам двор, выложенный плиткой, и двухэтажный, просторный, обшитый бежевым сайдингом дом — все говорило если не о безупречном вкусе хозяев, то, во всяком случае, об имеющемся достатке. Безмятежно цвели под деревьями красные тюльпаны и желтые нарциссы, жужжали пчелы, спал ленивый сторож, выпятив сытое пузо и разбросав мохнатые лапы… Катя снова нетерпеливо позвонила и держала палец на пуговке звонка, пока где-то вдалеке не послышались шаги.
