Похоже, Никита был одинаково «ловок» во всем, за что ни
брался!
Самого его я видела мало: он крутился между дачей и
Гельсингфорсом, где находился Русский комитет, хлопотал о наших документах. Мне
и Корсаку он посоветовал быть осторожней в новых знакомствах: Финляндия в то
время была местом пересечения нескольких европейских разведок, в том числе и
русских, белогвардейских, да и красные тоже начали устанавливать какие-то
шпионские связи… Короче говоря, очень просто можно было попасть в неприятную
историю, поэтому мы с Корсаком много времени проводили вместе, гуляли, катались
на лыжах, болтали. Мне хотелось как можно больше узнать о Никите, я постоянно
пыталась наводить разговор на эту единственную интересующую меня тему, но
Корсак говорил о нем скупо и неприязненно, хотя дружили-то они с детства. Не
скоро я поняла, что Корсак друга своего именно что с детства ненавидел и
завидовал ему, причем чем дальше, тем больше. Он был из тех людей, которым
добра нельзя делать – это их унижает, они потом мстят своим благодетелям за
унижение. Никита, наверное, все понимал, он ведь был очень проницателен,
несмотря на молодость свою, слишком много повидал и перестрадал, слишком много
узнал о людях, да и любовь к такой женщине, как моя мачеха, заставила его
духовно повзрослеть (это я уж потом, гораздо позже поняла, когда увидела их
вместе и поняла их отношения), однако он всегда был прежде всего человеком
долга, дружбу воспринимал тоже как исполнение некоего долга, оттого и спас
Корсака, оттого и возился с ним.
Единственное, о чем Корсак рассказывал мне много и охотно,
это о любовных похождениях Никиты. По его словам выходило, что такого ловеласа
свет не видывал! Потом я узнала, что это было вранье: да, Никита многих женщин
сводил с ума, но сам хранил нерушимую верность своей Прекрасной Даме. Хорошо,
что я этого тогда не знала, иначе бы вовсе умерла от горя. А в ту пору я
рассуждала враз и умно, и глупо: когда у мужчины много женщин, значит, у него
никого нет, а вот когда одна – это уже хуже… У меня оставалась надежда стать
для него хотя бы одной из многих – для начала, а потом сделаться единственной.
Я уже поняла, что первого шага от него не дождусь, значит,
придется действовать самой. Гордости у меня к тому времени вовсе никакой не
осталось, любовное томление всю ее изнурило. Искала я только случая, чтобы
застать Никиту врасплох, ждала его приезда. И вот он примчался на дачу –
оживленный, радостный, непривычно улыбчивый – и сообщил, что наши визы будут
готовы через неделю после Нового года.
Мы все спохватились: да ведь завтра Новый год! Конечно, речь
шла о европейском празднике, по новому стилю. Его и большевики установили в
России, да кто из нас их установления раньше принимал всерьез? Все и 18-й, и
19-й встречали по-старому, что выходило 13 января нового стиля. Но теперь мы
жили в Европе, приходилось применяться к другим порядкам. Впрочем, все русские
увидели в этом только возможность отпраздновать Новый год дважды: и по-новому,
и по-старому.
В Финляндии в то время был уже сухой закон, ничего нигде
нельзя было купить; правда, Никита чудом раздобыл в Териоках какого-то
алкоголя, неизвестного ранее науке, да и у Мошкова, как у всякого моряка, пусть
и бывшего, имелся «в капитанской каюте» некоторый припас и рому, и коньяку, и
вина белого, и водки смирновской. Увы, шампанского нельзя было достать ни за
какие деньги, мы очень этим сокрушались, особенно я, потому что пить вообще не
умела и не любила, знала только праздничное шампанское. И вдруг, когда мы все
наши напитки враз откупорили и начали разливать по бокалам, чтобы выпить за
встречу Нового года и за исполнение желаний, оказалось, что принесенное Никитой
финское питье очень напоминает шампанское: во всяком случае, оно выстрелило
пробкой в потолок, облило нас пенистой струей и заиграло в бокалах.
При виде этой игры невероятное счастье меня охватило.
Нетрудно догадаться, исполнения какой мечты я себе пожелала, и это внезапно
возникшее «шампанское» стало для меня как бы пророчеством, что возможно даже
невозможное. А на деле в бутылке оказалось не шампанское, конечно, а какое-то
жуткое пойло, чуть ли не самодельное, и оно вмиг ударило мне в голову.
Совершенно ничего не помню из той вечеринки… промельки какие-то остались…
Вот Соловьев за Стейнвеем… музыка, музыка, музыка… «Adios,
pampa mia!» – прекрасное танго, я его на всю жизнь запомнила. «Прощай, моя
родина!» – для нас, для русских, это название исполнялось особым смыслом,
однако в музыке этой было что-то невероятно любовное, страстное…
Вот я танцую танго с Корсаком, и он сильно, грубо прижимает
меня к себе, а я хохочу и отстраняюсь… Вот я танцую с Никитой – он и впрямь
двигается легко, ведет меня умело, даже и фигур можно не знать, чтобы следовать
за ним, нужно только его слушаться, что я и делаю. «Adios… adios, pampa mia!»
Видимо, у нас хорошо получается, слаженно, поэтому нам аплодируют зрители –
все, кроме Корсака. Я танцую с Никитой и прижимаюсь к нему, и теперь уже
осторожно отстраняется он… Потом я танцую с Мошковым, но тут уж никто ни к кому
не прижимается – он просто смотрит на меня с тревогой и говорит с отеческой
лаской в голосе: «Ох, милая девочка, не натворите бед! Идите-ка вы лучше
спать!»
Это показалось мне наилучшим из всех советов в мире.
– Отлично, я иду спать! – остановилась я посреди
танца. – Покойной всем ночи!
И не успел никто и слова сказать, не успели как-то меня
остановить, а я уж выскочила из залы и вихрем понеслась в свою комнату. Там
мигом стащила с себя платье: оно было из новых, купленных уже здесь, в
Финляндии, страшненькое какое-то, но мне тогда, помню, к лицу было все, что ни
надену (ну совершенно по Пушкину: а девушке в осьмнадцать лет какая шапка не
пристанет?!), это и определило мою дальнейшую судьбу в Париже, к слову сказать…
Итак, я разделась, завернулась в халат – между прочим, тот
самый, спасительный, маскировочный, купальный, в котором я переходила Финский
залив; теперь, отстиранный, отпаренный, он сел, в размерах уменьшился и, за
неимением лучшего, служил мне пеньюаром – и, словно призрак, понеслась по
коридору к той комнате, в которой жил Никита. Во время своих приездов он делил
эту комнату с Корсаком, но о его существовании в те минуты я вовсе забыла,
думала только: вот комната Никиты, здесь я его дождусь, нынче он от меня не
сможет отстраниться. Я хотела лечь в его постель и дождаться там, я была
убеждена, что он не устоит, увидев меня, а если понадобилось бы, я готова была
его силой взять… или умолять на коленях… Теперь нужно было только терпения
набраться, чтобы не умереть в ожидании его.
Ну, вот и дверь. Меня вдруг ударило ужасом: а что, если
заперто? Что тогда? Весь мой план рухнет!
