Франция, Париж, 80-е годы ХХ века
Из записок Викки Ламартин-Гренгуар
Сейчас странно вспоминать, что сначала Париж мне очень не
понравился. Я даже пожалела, что жить придется не в Берлине! Это был первый
заграничный город, мною виденный (финские не в счет, они ведь только недавно
перестали входить в состав России), да и постылой зимы там не было и помину…
Это я лишь потом начала скучать по русскому снегу, по морозцу нашему
краснощекому, а тогда и вспоминать лед на Неве да замерший Питер было тошно!
Собственно говоря, Париж и Берлин в то время и даже позднее, до начала 30-х
годов, пока к власти не пришли фашисты, были равнозначными столицами русской
эмиграции, там и там сосредоточивались не только лучшие силы нашей
интеллигенции, но и деньги. Не все же бежали из России голы-босы, некоторые
умудрялись кое-что с собой пронести: драгоценности, скажем… что далеко ходить
за примером: моя мачеха зимой 18-го года перешла Финский залив, имея на нижней
юбке нашитыми драгоценностей более чем на сто тысяч! Это, конечно, сделало
путешествие по льду более рискованным (причем им с отцом повезло с погодой,
морозы стояли, лед был более крепкими, чем во время нашего пути), однако
обеспечило им приличное существование в Париже. Я бы тоже, конечно, взяла с
собой золота побольше, кабы оно у меня было. Но все драгоценности моей матери
пропали, были реквизированы, поэтому я в Берлине лишь издали смотрела, как
весело проводят время те, у кого водилась хоть какая-то валюта: ведь курс
веймарской марки непрестанно падал, зато фунты, доллары, даже франки неуклонно
росли в цене… К примеру, проехать на такси стоило несколько тысяч марок, а за
комнаты, в которых мы жили с Никитой на Курфюрстендамм, просили один фунт в
неделю. Ужасная это вещь – инфляция, ужасный страх для народа несет с собой! Я
вспоминала Петроград 19-го года, как мы ножницами резали листы с керенками…
вспоминала – и старалась поскорее забыть.
Впрочем, у Никиты деньги были, и он чуть не каждый вечер
проводил в том или другом кабаре или ресторане, в том числе в русских, где
играли прекрасные румынские оркестры, пели цыгане, бежавшие от революции из
России, и где выступали русские певцы. Именно в Берлине я впервые услышала
настоящие цыганские песни и возненавидела их на всю жизнь, такой яд они вливали
в душу, такой безнадежной чувственностью отравляли эти голоса – то визгливые,
то бархатные, выпевавшие:
То, что было,
Что любила,
Все прошло,
Того уж нет…
Можно вообразить, каково мне было это слышать, сидя рядом с
Никитой и мечтая о том, что зелье цыганской песни окажет на него свое
приворотное воздействие и обратит ко мне его сердце!..
Блуждая по кабакам, Никита брал меня с собой: не потому, что
ему хотелось меня развлекать, – просто я наотрез отказывалась оставаться
одна в приличном до тошноты, до оскомины пансионе. Ну, он, видимо, побаивался,
как бы я от скуки вновь не ввязалась в какое-нибудь непристойное приключение,
вот и таскал меня с собой каждый вечер.
Я удивлялась тому, как странно Никита развлекался: почти не
пил (и мне напиваться не давал, хотя моя молодая бравада этого требовала, я и с
ним-то себя смелей чувствовала, когда была хоть немного подшофе), мало ел
(правда, тут меня не ограничивал, поэтому я, не скрою, давала себе волю, я
вообще всегда любила вкусно поесть, даже сердечное томление не ограничивало мой
аппетит, это уж потом жизнь и работа в Париже приучили меня к состоянию
постоянного, необходимого голода), а все больше слушал музыку и пение, смотрел
на выступления фокусников, дрессировщиков собачек или попугаев, прочих
циркачей-силачей или гимнастов (кого только мы тогда в тех кабаре не видели!) –
и делал какие-то заметки в своей записной книжечке. После некоторых выступлений
договаривался с артистами о приватной встрече, о чем-то с ними беседовал, но
это уж без меня. Иногда с таких встреч он возвращался довольный, иногда – не
слишком.
Я сначала любопытствовала молча (ну как же, ведь барышня из
приличной семьи не должна задавать ненужных вопросов!), а потом не выдержала и
спросила, для чего ему эти лицедеи. Он подумал, прежде чем ответить, потом
осторожно проговорил:
– Одни мои знакомые господа владеют в Париже русским
рестораном, вот они и попросили меня посмотреть, как это дело в Берлине
поставлено. Какая еда, какие вина, какие актеры выступают и нельзя ли лучших
переманить в Париж.
– А кто эти господа? – спросила я словно по
какому-то наитию.
– Вот будете в Париже – сами с ними
познакомитесь, – ответил Никита с той же осторожностью, которая меня
удивляла.
– Вот еще, – фыркнула я, – стану я знаться с
какими-то кабатчиками!
Никита глянул на меня, хотел что-то сказать, но прикусил
язык, только глаза его сверкнули насмешливо, а потом, после молчания, он
сказал:
– Ну что ж, воля ваша!
Более мы на эту тему не говорили, да к тому же скоро Никита
все свои дела в Берлине закончил, и мы выехали в Париж.
Поезд прибыл на Гар-де-Норд, на Северный вокзал, рано утром,
и я в дороге невероятно не выспалась: находиться так близко, в тесноте
спального купе, к Никите и не прикоснуться к нему казалось мне невыносимым. А
он уже приучил меня держаться от него на расстоянии, я жила трепетным ожиданием
хоть какого-то знака от него, мне все казалось, что этот знак вот-вот будет
подан, но этого так и не случилось никогда в жизни.
Измучившись, я уснула уже перед самым прибытием в Париж,
Никита меня едва добудился, я вывалилась из вагона чуть живая, ничего не
соображая, но все же у меня достало сил удивиться, что отец не встречает меня.
– Он занят делами, – объяснил Никита, но я ничего
не могла понять: какие у отца могут быть дела в день моего приезда, к тому же в
такую несусветную рань?!
Впрочем, это была только первая из странностей, надолго
испортивших мне впечатление от Парижа.
