Зимы тут было еще меньше, чем в Берлине: зеленая трава,
кожистые листья магнолий и олеандров, кое-где розы цветут на кустах – мои
любимые чайные розы… Мы ехали в такси по улицам, которые по сравнению с
берлинскими показались мне вызывающе нарядны и как-то слишком оживленны,
беззаботны. На самом деле парижский люд спешил на работу, лица у людей были
по-утреннему сумрачны, однако эта сумрачность была просто-таки буйным весельем
по сравнению с безжизненными лицами берлинцев. Но не этот контраст отвратил
меня от Парижа в первые минуты! Я немедленно начала вспоминать Петроград,
сравнивать его строго отмеренную, изысканную красоту с переизбытком здешней
красоты, с роскошью архитектуры, так и бившей по глазам… и лица-то были сытые,
и одежда-то всех без исключения, даже шофера такси, казалась мне избыточно
щегольской. А впрочем, парижане-таксисты и впрямь были в 19-м году щеголеваты.
Это уже потом, спустя три года, когда в их ряды влились тысячные массы русских
беженцев, которые были приглашены на работу французским правительством, и кто
встал к станкам на заводах «Рено» и «Ситроен», кто надел форменную фуражку,
перчатки с крагами и сел за руль, облик таксиста стал более сдержанным внешне,
хотя и несравнимо более изысканным внутри.
А вот еще, кстати, о Париже и о моем к нему отношении.
Конечно, это лучший из городов мира: жить в Нью-Йорке, куда возил меня мой
второй муж сразу после войны, я бы ни за что не смогла, Рим слишком шумный, да
ведь и нельзя вечно жить в музее, Лондон – унылый, чопорный, Берлин – ну, он
только после бегства из Советской России показался мне хорош, а потом я на него
и смотреть не могла, в Цюрихе и Женеве скука смертная… Словом, Париж –
восхитительный город, а все же я никогда не чувствовала себя счастливой от
одного ощущения, что живу в нем. Можно представить ощущения русского рабочего с
Путиловского завода – ну вряд ли он так уж радовался, что живет в Петербурге,
если все блага жизни большого города были ему недоступны. Точно так же и мне в
первые годы слишком многое было недоступно в Париже, а когда у меня появились
деньги, вкус к этим благам не то что притупился, а просто… не слишком интересно
стало их желать. К тому же, чего я больше всего желала, все равно нельзя было
купить ни за какие деньги…
Итак, мы с Никитой ехали по Парижу.
Постепенно нарядное кольцо бульваров осталось позади… мы
очутились в районе, на котором лежала некая, едва уловимая печать
заброшенности, хотя и здешние дома казались мне сущими дворцами. Такие в
Петербурге стояли только на центральных улицах! Потом я поняла, что в Париже
просто не существовало неприглядных или даже скромных зданий, здесь строили
только красиво и только помпезно, это уж потом социалисты и коммунисты,
дорвавшись до власти, напакостили где могли и как могли: то нелепого Корбюзье
понатыкали на шикарном бульваре Распай, то двух стеклянных уродов соорудили –
Центр Жоржа Помпиду близ рю Риволи и Оперу Бастилия на площади, где некогда
стояла знаменитая тюрьма, – то застроили окраины ужасными бетонными
блоками…
Впрочем, это для иммигрантов-африканцев строилось, а им все
равно, где жить и как жить.
Наконец наше такси остановилось возле одного из домов –
такого же, как прочие, с кружевными крохотными чугунными перильцами под окнами
вместо балконов, с нарядными выступами и эркерами, с лесом забавных труб на
крышах, отчего дом немножко походил на оргбн, с тяжелыми и вычурными дубовыми
дверьми, покрашенными, впрочем, в мрачноватый синий цвет, но зато с чугунной
отделкой.
Мы были в Пасси – в ту пору это был второразрядный и
довольно скромный район, который заселяли в основном русские эмигранты. Это уж
спустя годы он сделался престижным и любимым парижанами, теперь квартиры там
стоят целое состояние, а тогда были одними из самых дешевых в городе. К примеру,
в пансионе за стол и комнату брали двадцать четыре франка в день. Это считалось
очень дешево. Примерно столько же стоила в день и моя квартирка, которую нанял
мне отец…
Второе потрясение! Никита поселил меня в какой-то каморке
всего лишь из двух комнат, с ванной, которая стояла прямо в кухоньке (а
умываться приходилось над той же раковиной, в которой посуду мыли!), с
унизительно крошечным ватерклозетом, с окнами, выходящими во дворик-колодец, на
оштукатуренные стены, на чужие окна, и сказал, что это теперь мое жилье, что я
буду жить отдельно от отца, который с женой и сам снимает такую же квартиру,
правда, в ней на одну комнату больше…
Печей не было: небольшой камин на обе комнаты, еще один, и
того меньше, на кухне, и в этих каминах лежат не дрова, а какие-то мячики из
угольной пыли…
Я не могла двух слов связать от потрясения! Почему-то я была
убеждена, что Никита отвезет меня если не в замок на Луаре, о которых я столько
читала (хотя где Луара и где Париж?!), то уж непременно в особняк близ
Гранд-опера или хотя бы в роскошную квартиру вроде тех, которые были у нас в
Москве и Петрограде, где мы занимали целые этажи. Отчего, интересно, я думала,
что отцу, такому же беженцу с родимой стороны, какой была и я, удалось
сохранить прежнее состояние? Все, что у них с женой было, это драгоценности,
пришитые к ее нижней юбке… да, конечно, эти камушки дали им в Париже
возможность выжить, не умереть, а начать свое дело, но отнюдь не позволяли
швыряться деньгами. К тому же инфляция свирепствовала в те годы по всей Европе,
не только в Веймарской республике…
– Что же это за дело у моего отца, коли оно приносит
так мало доходов?! – вскричала я, бывшая прежде уверенной, что он если и
не ведет жизнь беззаботного барина, то директорствует на одном из крупнейших
заводов Франции, как директорствовал в свое время на Сормовском заводе в Нижнем
Новгороде.
Никита помолчал, отведя взгляд, потом все же посмотрел на
меня… не жалость ли мелькнула в его глазах?
– Пусть об этом расскажет вам ваш отец, – сказал
он наконец. – Теперь я отлучусь ненадолго – вас навестят не позднее чем
через час, максимум два. Консьержка по нашей просьбе купила для вас кое-какой
еды, – он показал на какие-то свертки, лежащие на крошечном кухонном
столике. – Думаю, мы увидимся вечером.
– Вы уходите? – чуть не со слезами пробормотала
я. – А вы где живете? Разве не в этом доме?
– Я живу на рю де Фобур-Монмартр, довольно далеко
отсюда, еще ехать да ехать, а шофер ждет, – сказал Никита сдержанно, как
если бы встревожился, что я начну уговаривать его остаться. – И… и не отчаивайтесь
ни от чего, Вика, – вдруг добавил он с внезапным проблеском нежности в
своем всегда бесстрастном голосе. – Вам понравится Париж, вот увидите!
Он поцеловал мне руку и вышел, оставив меня почти
счастливой. Боже ты мной, как же много он для меня значил, этот непостижимый
человек, если всего лишь слабое дуновение даже не любовной, а дружеской
ласковости в его обращении мгновенно расцветило самыми яркими красками серый
туман моего первого унылого утра в чужом городе, в чужой стране… в абсолютно
чужой для меня жизни!..
