Алёна присмотрелась к ней внимательнее. Необычное лицо, что
и говорить. Из тех, которые отмечены печатью вечной красоты. Нет, не
классической: лицо полно неправильностей, но именно они делают его
обворожительным. Глаза чудесные, поразительная полуулыбка – не то прощальная,
не то дразнящая. Прическа, конечно, старомодная, вот и подпись фотографа – С.
Brune, 1920, Novembre, 27, – однако в такую женщину можно влюбиться по
гроб жизни, несмотря на то, что лет ей… а интересно, сколько ей было в ту пору
лет? А Никитиному деду?
Кстати, уж не та ли это Прекрасная Дама, которой подчинены
все чувства не только деда, но и внука? Вечный, бессмертный идеал, соответствия
которому он безуспешно ищет в жизни? То есть и здесь имеет место быть все то же
роковое «Нет, не тебя так пылко я люблю»?..
Ну и ладно. Каждому свое. У Никиты – свой идеал, у Алёны –
свой. Но в постель, между прочим, отправляются не с идеалами…
– А она, эта Анна Луговая? – Господи, до чего же,
entre nous soit dit,
[15]
претенциозный псевдоним!.. – Она
любила вашего деда?
Ответа не последовало.
Алёна обернулась.
Никита стоял перед факсом и читал послание от многочисленных
Мертвяковых.
– Ага, – пробормотал он довольно, оторвал листок и
задумчиво покосился на гостью.
Надо надеяться, что в ее лице, как любят выражаться
некоторые романисты, не дрогнул ни один мускул.
Никита свернул листок и положил в карман.
Да, оттуда компромат на киллера уже не стащить… Ну и ладно,
все, что нужно, Алёна уже прочла. Вильгельм Тод, Чарльз Дис, Дени Морт, Хорхе
Морто, Витторио Муэрте… Нет, наоборот: Хорхе Муэрте и Витторио Морто, но от
перемены мест слагаемых сумма не меняется.
– Так она любила вашего деда? – повторила Алёна с
таким видом, словно ее ничто сильнее в жизни не интересовало. – А кстати,
не она ли была вашей бабушкой?
– Нет, – ухмыльнулся Никита. – Ничьей
бабушкой она умудрилась не стать, хотя в ту пору, когда был сделан этот снимок,
ей было уже 52 года. Вроде бы самое подходящее для этого время.
– Сколько-сколько?! Быть не может!.. – Алёна с новым
интересом уставилась на фотографию.
Да, если бы знать, что будешь так выглядеть в оны
годы, – вроде бы не очень страшно становится земную жизнь пройти до
половины!
– Именно так. Причем она была старше моего деда лет на
двадцать пять. Однако он ее любил, а она его – нет.
– Но, судя по стихам, тут не без взаимности! «Есть
чувства вечного накала…» – процитировала Алёна. – «Ты знаешь, я о чем
мечтала.». Разве не о его любви?
– Это стихотворение написано уже перед смертью, и речь
здесь идет вовсе не о том, как она мечтает о Никите Шершневе. К тому же у нее в
то время был уже другой любовник, с которым она не хотела расставаться ни в
жизни, ни в смерти. А между тем Никита ее поистине обожал и готов был для нее
на все. С его стороны это была неподвластная рассудку, поистине безумная
любовь. Его сын, то есть мой отец, в глубине души был убежден, что здесь в свое
время не обошлось без какой-то дьявольщины, потому что такая пылкость чувств,
которая обуревала деда к этой единственной женщине всю жизнь, до самой смерти,
была совершенно необъяснима. Отец предпочитал об этом помалкивать, но как-то
раз обмолвился, что эта экстравагантная поэтесса влюбилась в юного Никиту
Шершнева, а когда он остался равнодушен к ее чарам, она прибегнула к каким-то
приворотным зельям, ходила по знахарям (дело было еще в России) и наконец
приворожила его сердце навеки, но… словно в насмешку, достигнув страстно
желаемого, сама разлюбила его. У нее потом было множество любовников, в
объятиях одного из них она и встретила свой последний час…
«Как я понимаю, не без помощи вашего ревнивого дедули,
который убил и ее, и соперника?» – чуть не брякнула Алёна, да вовремя прикусила
язык, понимая, что время срывания всех и всяческих масок еще не настало.
– Но если ваш дед всю жизнь любил ее одну, как же он
решился изменить этой безумной страсти и женился-таки на вашей бабушке?
– Ему ничего другого не оставалось, – ухмыльнулся
Никита. – Бабуля – царство ей небесное, конечно! – была, честно
говоря, изрядная бестия: она вызнала какие-то роковые тайны моего деда и
шантажировала его. Причем от ее молчания зависела жизнь не только его, но и
доктора Гизо, который дружил с Никитой Шершневым. Подробностей шантажа я не
знаю, отец мне кое-что рассказал, но не это: ведь речь шла все же о его матери,
он не хотел оскорбить ее память… Правда, он ее не помнил совершенно: она умерла
родами, к великому, как я понимаю, облегчению моего деда, который все
оставшиеся годы прожил один, воспитывая моего отца и преклоняясь перед памятью
Анны Костроминой. Отец мой, по счастью, был другим человеком: он в выдуманные
идеалы не верил, а оттого обвенчался с моей матерью. Она француженка, младшая
дочь того самого Гизо, друга моего деда. Правда, воспитывали меня в преклонении
перед всем русским, поэтому я себя французом совершенно не чувствую.
– То есть, как я понимаю, «Кассиопею» в припадке
ревности изорвала ваша бабушка? – допытывалась Алёна, не в шутку
заинтересовавшись этим сюжетом для дамского романа, который с такой готовностью
разворачивал перед ней новый знакомый.
– Да нет же! – отмахнулся Никита. – Я же
говорю, это была одна безумно влюбленная в него женщина. Ее звали Викки
Ламартин, она тоже русская.
– Викки Ламартин?!
Алёна удивилась несочетанию имени и фамилии – необычному для
русской. О Викки Ламартин упоминал Бертран. Она была, кажется, падчерицей этой
Анны Костроминой…
– На самом деле ее звали Виктория Ховрина, –
уточнил Никита. – Ламартин – это фамилия ее мужа, который был одним из
первых клиентов моего деда.
– А чем занимался ваш дед? – Переменчивые глаза
Алёны, которые в зависимости от цвета одежды могли быть серыми, голубыми или
зелеными, сейчас (несмотря на то что на ней была майка модного уже второй сезон
цвета хаки – kaki, как говорят французы… pardon, конечно… кстати, ударение
ставится на последнем слоге, но ведь каждый понимает вещи согласно своей
испорченности!) были голубыми-голубыми, совершенно как невинные незабудки.
– Тем же, чем и я, – сказал Никита, и его серые
глаза сделались особенно яркими и веселыми.
– Что-то я не пойму, – озабоченно свела брови
Алёна. – На вывеске написано, что вы – адвокат. В сквере вы сказали мне,
что вы – наемный убийца. Так кем же был ваш дед? Адвокатом или наемным убийцей?
Или это вы так пошутили?
