Сейчас интересно вспомнить, какое первое впечатление
произвела на меня женщина, в которой, с легкой руки maman, я привыкла видеть
причину всех наших бед – чуть ли не самой революции!
Она показалась мне, конечно, неприятной, но этого мало –
просто отвратительной. Слишком высокой (я-то была хоть и не из тех женщин,
которых французы, любители всего субтильного, называют petite femme, но все же
невысока ростом, изящна и миниатюрна, а она возвышалась надо мной больше чем на
голову!), слишком вычурно одетой. На самом деле она была в синем пальто и
маленькой светло-серой шляпке, но, по моим представлениям, самым изысканным был
черный цвет, тем более для дамы столь пожилых лет.
Я отлично знала и всегда с удовольствием вспоминала, сколько
ей лет!
Потом я узнала, что черный ей был не к лицу, а она никогда
не носила того, что ей не шло, оттого всегда казалась изысканно одетой, –
очень простой секрет, которым почему-то многие пренебрегают. Я думаю, она
скорее вышла бы на улицу голой, чем одетой в черное! А почему бы и не голой,
кстати сказать? Она очень гордилась своей фигурой, была самая настоящая
эксгибиционистка… Теперь, в мои годы, могу признать: ей было чем гордиться!
Тогда она выглядела как изящная девушка, однако кто знает, что с нею сталось
бы, доживи она до моих лет! Ей повезло не дожить, она всегда была умнее меня, а
я никогда не умела извлекать уроков из тех наставлений, которые она мне делала
на каждом шагу… нет, не вслух: она была слишком умна, я же говорю, таких
словесных уроков было раз, два и обчелся: насчет этого несчастного мяса, к
примеру, а потом еще насчет моей будущей работы, когда она не захотела устроить
меня в ресторан, – но всей жизнью своей, всеми манерами… самой смертью она
учила меня!
Увы, что об стенку горох!
Но вернемся к нашей первой встрече.
Итак, эта женщина показалась мне какой-то слишком высокой.
Опустив глаза, я увидела, что ее ноги в черных чулках (единственное, что она
позволяла себе носить черного, это чулки да обувь) были обуты в туфли на
высоком каблуке. Мне это казалось чем-то ужасным: высокие каблуки –
свидетельство совершенной распущенности и падения нравов. Высокие каблуки носят
только падшие женщины – это накрепко вбили мне в голову. Помню, сколько
волнений я испытала в семнадцать лет, впервые взгромоздившись на дюймовые
каблучки!
[16]
Это считалось немыслимым эмансипе, чем-то
невыносимо эпатажным! Она же носила каблуки не менее восьми-девяти сантиметров,
хотя и без них была высока.
Руку она мне не подала – держала их обе спрятанными в серую,
в тон шляпке, каракулевую муфту (в то время это уже стало очень модно, и мода
на муфты держалась даже после войны!), и я вдруг с болью вспомнила, как нам с
сестрой, тогда пятилетним, были впервые куплены папашки и муфточки из молодого
барашка: ей – белоснежного, мне – светло-серого оттенка, совершенно такого, как
эта муфта моей мачехи. Я свою муфточку обожала, в ней было что-то невероятно
живое, теплое, уютное, я ее вспомнила сейчас именно как живое существо, мне
даже показалось, что это та часть прошлого, которая украдена этой женщиной.
Надо ли говорить, что моя неприязнь к ней лишь усилилась и
дошла в ту минуту почти до отвращения?
– А между прочим, Викки, – сказала она вдруг
совершенно другим голосом, чем раньше, – мягким, дружеским, причем
по-русски, – я тоже до сих пор так и не научилась разжигать эти дурацкие
угольные шарики. Сознаюсь вам, что всегда зову для этого свою консьержку и
пытаюсь за ней подглядеть, но не успеваю: она разводит огонь словно бы
мановением руки. Хорошо бы топить дровами, но дрова в Париже дороги
непристойно, это вам не Россия!
Она тихонько и чуточку печально хохотнула, и я ощутила, как
вся моя неприязнь к ней растаяла, будто комок снега в теплой комнате. Она говорила,
словно задушевная подруга, поверяющая мне свою сокровенную тайну. И потом, это
имя – Викки (причем с английским ударением на первом слоге, а не с французским
– на последнем! Бог знает что делают французы с некоторыми именами: эти Лизб,
Таня́, Еленб, Софья́ моих русских знакомых в истинный ужас приводили!
Меня тоже пытались называть Викб… жуть какая-то, но я была тверда и не уставала
поправлять даже самых тупых: Ви́кки, да и все тут, и никак иначе!)… Это
имя меня сразу очаровало, оно сделало меня другим человеком, словно бы
прибавило лет, ума, опытности, шарма! Я даже как бы выросла на несколько
сантиметров! Да-да, сознаюсь: мне тотчас стало досадно от моего маленького
роста, я захотела сделаться такой же высокой, как она!
Бог весть, может быть, нам и удалось бы если не подружиться,
но хотя бы провести первую нашу встречу мирно. Однако она совершила
стратегическую ошибку – думаю, неосознанно, просто потому, что была слишком женщина.
Что же она такого сделала? Да ничего особенного. Всего лишь
выпростала из муфты руку, сняла шляпку и тряхнула примятыми волосами.
Я обомлела. Мало, что она была стриженая, в то время как я
носила волосы разделенными на прямой пробор и заплетенными в девчоночью косу!
Ее волосы были чудесны: темно-русые, без малейшего проблеска седины (позже я
поняла, что она их подкрашивала, разумеется, но тщательно это скрывала), мягко
вьющиеся, с чудными кудряшками на висках… этих кудряшек я ей всю жизнь простить
не могла, потому что мои волосы удерживали самую тщательную завивку часа два от
силы, а у нее вились сами собой! Без шляпки она еще больше помолодела и
похорошела…
Ужас какой-то. Я ведь знала, отлично знала, сколько ей лет!
Она просто не имела права выглядеть так чудесно!
Я вдруг вспомнила, что, хотя имя ее было Анна Костромина,
она писала свои стихи или что там, не знаю, короче, литературщину свою, под
псевдонимом Анна Луговая, и это раньше казалось мне претенциозным до пошлости.
Герань луговая, ромашка луговая, клевер луговой… и вот вам, здрасьте: Анна
Луговая! Теперь же я смотрела в ее переменчивые глаза: только что, под серой
шляпкой, они казались серыми, а сейчас, на фоне синего пальто, исполнились
яркой голубизны, и вдруг вспомнила эту самую герань луговую, которую еще
называют журавельником: нежные, трепетные синие цветочки… Черт, ей шел этот
нелепый псевдоним так же, как шло пальто, и эта шляпка, и эти стриженые волосы,
и глаза, и даже то, что она не носила колец на своих длинных, ухоженных
пальцах, ей шло!
Мне просто дурно стало от всего этого.
Для восстановления душевного равновесия я мгновенно
припомнила все, что знала об этой женщине. Конечно, в памяти моей задерживались
только самые непристойные подробности ее жизни, известные мне от моей maman,
которая одно время только тем и занималась, что собирала по крупицам сведения о
своей ненавистной сопернице-разлучнице.
