Само происхождение Анны было скандальным: ходили слухи, что
мать ее отравила любовница мужа. Анна воспитывалась по пансионам, а из
предпоследнего класса нижегородской гимназии она вылетела с громким скандалом,
сбежав со своим поклонником-офицером. Ее обнаружили с ним в номере гостиницы.
Отец немедля выдал ее замуж за какого-то старика, от которого она оставила себе
только понравившуюся ей фамилию – Костромина, а верности ему не хранила ни дня
и вела себя так, что он вскоре развелся с ней. Среди многочисленных любовников,
коих она меняла как перчатки, был и тот, первый, офицер, которого она, видимо,
крепко уязвила. Умела она вить веревки из мужчин – ведь даже брошенный ею муж
выплачивал ей какое-то содержание и не отрекался от нее, хоть она и позорила
его имя где могла и как могла. Детей у нее не было – то ли по здоровью, то ли
просто ей не хотелось себя связывать. Однажды – позднее, когда наши отношения с
ней стали короче (хоть и не ближе!), – я как-то спросила, почему нету
детей. Она усмехнулась углом рта: она так умела усмехаться, что мороз по коже
шел даже у женщин, что ж говорить о мужчинах:
– Если бы я точно знала, что родится девочка, то, может
быть, и рискнула бы. А сына я не хотела. Мне всегда слишком нравились мальчики,
чтобы я могла смотреть на них по-матерински!
Анне было не более двадцати, когда отец ее умер, но после
него ей ничего не досталось: братья, гвардейские офицеры, при разделе
наследства сестру нагло обделили, якобы недовольные ее поведением.
Справедливости ради следует сказать, что это были порядочные шалопаи: приехав
зимой в отцову деревню, чтобы батюшку похоронить, они так перепились, что по
пути в церковь потеряли гроб на занесенных снегом дорогах.
Тем временем Анна стала заниматься литературой, и ее в
обществе нижегородском – провинциальном, осторожном – стали еще меньше
принимать. Она ездила в Москву, в Петербург, жила между столицами и Нижним
Новгородом (несмотря ни на что, она очень любила Нижний!), вела жизнь самую
богемную: она была свободная женщина, если выразиться по-французски, femme
cйlibataire, фамм сэлибатэр, – «разведенка», как это потом называли в
Совдепии, а в то время в России это социальное явление было еще внове, женщина,
живущая сама по себе. Но как-то раз в поезде случайно познакомилась с моим
отцом, который тоже ездил в Питер по делам, – ну, он и потерял голову от
ее внешности, свободы, от ее невероятного обаяния, с помощью которого она,
когда хотела, могла добиться всего на свете, любого мужчину с ума свести,
особенно в то время…
Пока я исподлобья косилась на свою ненавистную мачеху,
против воли признавая, что да, наверное, от такой женщины можно голову
потерять, тем паче десять лет назад, когда она была еще моложе и ярче, Анна
вдруг отшвырнула муфту, всплеснула руками и бросилась к камину с криком:
– Подгорело!
И только тут я уловила запах не просто поджаренного, а и в
самом деле подгорелого мяса, о котором мы с ней обе позабыли, увлеченные
разглядыванием друг дружки. По всей моей новой квартире уже плыл чад! Анна
схватила полотенце, сорвала сковороду с треноги и брякнула на стол.
Боже мой, несчастное мясо! С одной стороны черное,
обугленное, с другой – сырое… И мне это предстоит есть?!
Она это нарочно подстроила! Не знаю как, но нарочно! Голову мне
заморочила и…
Я уставилась на Анну с такой ненавистью, что она, при всем
самомнении и уверенности, что ее обаяние способно покорить даже брошенную дочь
ее мужа, не могла не понять, как я на самом деле к ней отношусь. Ну что ж, она
была неглупа. Думаю, в ту самую минуту она распростилась со всякой надеждой
хоть как-то наладить отношения со мной. Между нами отныне установилось что-то
вроде вооруженного нейтралитета, и хотя хорошее воспитание одной (мое) и
врожденное, неискоренимое актерство другой (Анны) позволяли нам очень удачно
втирать очки посторонним и даже отчасти отцу (все-таки мы обе любили его,
каждая по-своему, конечно, и обе жалели – каждая опять-таки по своим причинам),
но одурачить, к примеру, Никиту нам так и не удалось. Впрочем, он и не сомневался,
что я должна ненавидеть Анну. И даже, при своей проницательности, понимал
почему. Вовсе не потому, что она увела от меня отца, а потому, что я ей
завидовала, отчаянно завидовала и ревновала.
Еще бы! Ведь она увела у меня не только отца, но и возлюбленного.
Счастье Анны, что во время нашей первой встречи я еще не знала, что именно она
и есть та самая «другая женщина», ради которой отверг меня и отвергал всех
остальных Никита (только смерть Анны освободила его от этой почти маниакальной
зависимости от нее, многие даже думали, что ради этой свободы Никита ее и
убил…), – счастье, повторю, Анны, что я в тот свой первый день в Париже
еще не знала всего этого, не знала правды об их отношениях, – не то, очень
может статься, подгорелое содержимое раскаленной сковороды я отправила бы в
физиономию моей мачехи, новоиспеченной мадам Ховриной…
– Не огорчайтесь, Викки, – сказала Анна с
притворным, как мне показалось, сочувствием. – Я сейчас же пошлю мадам
Дике снова к мяснику и попрошу помочь вам на первых порах, пока не привыкнете к
камину.
– Я полагаю, отец позволит мне нанять горничную, –
сказала я отчужденно. – Конечно, ради этого мне придется поменять
квартиру, ведь здесь нет комнаты для прислуги, поэтому я бы хотела заняться
поисками своего нового жилья как можно скорей.
Анна несколько раз быстро хлопнула ресницами. Потом я
узнала, что таким образом она пыталась скрыть или недоумение, или смех. В
данном случае, как мне вскоре стало ясно, ей приходилось скрывать и то и
другое.
– К сожалению, в Париже найти приличную квартиру за
скромные деньги невероятно трудно, – ответила она сдавленным голосом. Я
решила, что ее уязвили мои холодные интонации, а на самом-то деле она пыталась
не расхохотаться мне в лицо! – Мы для вас эту-то с трудом подыскали, тем
паче что ваш отец не хотел, чтобы вы жили в другом районе, далеко от него.
«От него»! Она сказала – «далеко от него», а не «от нас»!
Она даже не скрывает, что смотрит на меня как на обузу! Зачем тогда вообще
притащилась? Где отец? Почему он прислал эту свою дешевую femme fatale, а не
пришел сам?
– А в пансионе для эмигрантов вы ведь, конечно,
поселиться не пожелаете? – продолжала Анна. – Здесь как раз есть один
такой – в полуквартале ходьбы. Его держит сестра этой мадам Дике, мадемуазель
Мерюза. Там, правда, был бы готов стол три раза в день, но обслуживать вам себя
и там пришлось бы самостоятельно, хоть вы к этому и не привыкли, конечно.
Где ей было знать, к чему я привыкла и от чего отвыкла за
два года жизни в Совдепии! Я давным-давно забыла, что такое услуги горничных, но
тут мне такая вожжа под хвост попала, что я уж не могла остановиться.
