– Осторожнее, Никита, – заботливо сказала
Алёна. – Своими ласками вы доведете Настеньку до счастливых слез, и у нее
вымоет из глаз эти чудные изумрудные линзы.
Анастази сдавленно ахнула и прижала пальцы к векам, словно
предсказанное Алёной жуткое событие уже свершилось.
Ах, боже мой, сейчас Никита мог бы позировать для картины
Репина «Не ждали», изображая изумленного мальчика! Неужели он ни разу не
наблюдал свою пассию в состоянии неполной сборки, когда она не накрашена, не
наштукатурена, не причесана и еще не вставила линзы? Выходит, мсье Шершнев все
же полный идиот, хотя только что и пытался уверить собравшихся в обратном!
Впрочем, сейчас было не до переоценки умственных
способностей адвоката (по совместительству наемного убийцы) Никиты Шершнева.
Воспользовавшись тем, что он разглядывает Анастази, Алёна опустила руку в
карман брюк и надавила на кнопку лежавшего там мобильника.
Мгновения спрессованы в года, мгновения спрессованы в
столетия…
Наконец-то!
Телефон, стоящий на столе, зазвонил.
Никита отстранился от Анастази и подошел к столу. Снял
трубку:
– Алло! Алло, кто это? Я вас не слышу, алло!
И не услышишь!
Алёна метнулась вперед, выскочила в приемную… ударилась о
входную дверь… заперта? Нет, слава богу! Вот она уже на площадке, в лифте,
нажала на кнопку с нуликом… Лифт не тронулся с места! Ах да, дверь не закрыта!
Задвинула ее невероятным рывком, чуть не вывихнув при усилии руку, – и
лифт пополз вниз, как раз когда разъяренный Шершень вылетел на порог своего
гнезда.
А что, если он заблокирует лифт? Нет, обошлось, обошлось…
Табличка второго этажа, первого… нулевой!
Алёна вывалилась из лифта, пронеслась через подъезд, нажала
на кнопку «Porte», что означает «Выход»… мелодичный перезвон, символ того, что
есть, есть, есть выход из того кошмарного положения, в которое попала наша
писательница… и вот уже она вырвалась из жуткого дома, вокруг шумит
Фобур-Монмартр, а с противоположного тротуара, как раз от еврейской булочной
«Zazou», встревоженно машет аж двумя руками не кто иной, как Бертран Баре –
шеф, короче говоря…
Франция, Париж, 80-е годы ХХ века
Из записок Викки Ламартин-Гренгуар
К слову о кабатчиках. В то время очень многие русские
оказались за стойками баров или, так сказать, «у кормила» ресторанов.
Повар-князь – в этом не было ничего особенного. Поэтесса, директриса
ресторана, – это было, так сказать, в порядке вещей. Отец моей подруги
Катюши Иониной (я уж упоминала о ней), полковник императорской армии,
командующий Батумским военным округом, открыл русский ресторан, еще когда он с
семьей, после бегства из России и мытарств в Константинополе, обосновался в
Белграде. А уж в Париже-то… Русские рестораны и кабаре стали одной из главных
примет столицы Франции тех лет, и длилось это примерно до середины 30-х годов.
Потом, после разгрома фашистов, они, конечно, тоже существовали, но не в таком
количестве. В то время, когда я оказалась в Париже, Франция понемногу приходила
в себя после Первой мировой войны, люди жаждали веселья, а волнам эмигрантов,
вновь и вновь прибывавших из России, надо было чем-то жить, вот кафе,
ресторанчики и рестораны, закусочные, бары и плодились, росли в Пигале, словно
грибы после дождя.
В то время русские говорили именно так – не «на Пигале», а
«в Пигале». Это было нечто большее, чем просто площадь, просто улица, –
это был район, а главное – это был образ жизни.
Пигаль… магическое слово, страшное, чарующее, пугающее
слово! Всего лишь фамилия французского скульптора: так себе, недурного, но не
бог весть какого гениального, – я, к примеру, знала эту фамилию лишь
понаслышке, да и теперь, нажившись во Франции, из всех его работ знаю только скандальную
статую обнаженного Вольтера… тоже, между нами говоря, нашел, чье обнаженное
тело изображать! Но уж такой он был эпатажник, этот Жан-Батист Пигаль, что и
определило скандальную известность района, названного его именем.
Строго говоря, весь Монмартр имел славу скандальную, но на
улицах Пигаль, Фонтен и Дуэ сосредоточилось особенно много русских ресторанов и
заведений для удовольствия, здесь было бессчетное количество нежных русских
проституток с громкими фамилиями и родословными и изысканных, хорошо
образованных сутенеров, не уступавших им происхождением, здесь русские оркестры
и цыганские хоры заглушали саксофоны негров и звуки безумно модного
аргентинского танго, здесь можно было за небольшую – по сравнению с центром
Парижа – плату безудержно провести ночь, забыться в каком угодно чаду, хоть
цыганской скрипки, хоть джаза, хоть русской песни. Вообще здесь можно было
неделями не говорить по-французски, потому что русские открыли тут свои
парикмахерские, лавки, отельчики, жили здесь… По улицам ходили казаки,
гвардейские полковники, профессора Московского и Петербургского университетов,
знаменитые артисты, писатели, красавицы, кружившие головы высшему свету русских
столиц, а теперь отдававшиеся за ничтожные деньги любому праздному американцу…
Ох, как я тогда возненавидела именно эту нацию, которая приходила в Пигаль не
просто изведать запретных удовольствий, а вкусить от горя целого народа,
сожрать кусочек России, из которой многие из них уехали в начале века
голые-босые в Америку, где смогли разбогатеть, даже составить себе состояние и
теперь смотрели свысока на тех обнищавших, опустившихся людей, чьи предки
когда-то определяли для их предков черту оседлости, гнушались общаться с ними,
отдавать своих детей в одни гимназии…
В Пигале было все перемешано, все свалено в одну кучу, мы
все тут были равны, обитатели его, однако именно здесь я стала такой
отъявленной расисткой, возненавидела до дрожи негров, арабов, евреев так, что
теперь в обществе французов с их дурацкой воинствующей демократией даже
опасаюсь в этом сознаваться!
Да ладно, чего, интересно, я могу еще опасаться, в мои-то
годы, когда единственное, о чем я мечтаю, это о смерти, потому что устала
жить?..
Еще несколько слов о Пигале. Это была пристань для смятенных
сердец и опустившихся тел, призрак радости, которая исчезала при первых лучах
солнца.
Толпа русских без родины и дома была заключена в
пространстве меньшем, чем заброшенная деревенька, отрезанном от мира больше,
чем тюрьма. Постепенно суда, приписанные к этому порту заблудших душ, «летучие
голландцы» родом из России, приобретали некие общие черты, на всех лицах
появлялся общий налет потерянности и неискоренимой тоски… Лишь самые умные,
наделенные особенно острым инстинктом самосохранения, как моя мачеха, селились
поодаль от Пигаля, например, в нашем 16-м округе, в Пасси, а сюда приезжали
лишь на работу, и это давало им возможность выживать, оставаться хозяевами хотя
бы собственной жизни (или сохранять такую иллюзию), давало шанс использовать
Пигаль самим, но не позволять ему использовать и перемалывать себя.
