В парижском метро ехать и впрямь чрезвычайно приятно. Оно
просторно, в нем легко дышится, потому что оно не зарыто глубоко под землю, на
манер московского, и народу в нем, даже в часы пик, никогда не бывает столь
патологически много, как в московском. Правда, оно не украшено мозаиками,
лепнинами и статуями революционных матросов, партизан и пограничников с
собаками, да не бог ли с ними, с украшениями, на которые нет ни сил, ни
возможности смотреть, когда тебя медленно, но верно проворачивает человеческая
мясорубка, выбрасывая наконец на поверхность земли нечто, уже неспособное
воспринимать образчики соцреалистического монументализма, а мечтающее лишь об
одном: выбраться из московского метро… выбраться вообще из Москвы – желательно
с тем, чтобы никогда больше туда не возвращаться.
В Париже в метро весело! Ну сколько занимал путь от станции
«Ришелье-Друо», на которой Марина и Алёна вошли, до этой, как ее там… в жизни
не произнести название… на которой предстояло выйти… короче, девять станций,
тридцать минут езды, чепуха, а между тем перед ними успели выступить два
бродячих певца с латиноамериканским репертуаром (выбившие из глаз Алёны слезу
умиления, исполнив румбу «Amado mio!», которую она обожала танцевать с
чернооким идолом своего сердца), один гитарист, один аккордеонист – оба
виртуозы! – а также трое каких-то мужчин, которые произносили речи. Алёна
сперва приняла их за бродячих агитаторов, однако они оказались просто-напросто
безработными, которые взывали к лучшим чувствам пассажиров.
Особенно запомнился Алёне один. Его голос звучал так
проникновенно, сам он был так черноволос, черноглаз, строен, молод и до такой
степени похож на вышеупомянутого идола, что Алёна даже забыла свою idйe fixe
последних дней по имени Никита Шершнев.
– Что он говорит? – подергала она за рукав Марину,
которая взирала на красноречивого красавца совершенно равнодушно – так же, как
и прочие пассажиры, за исключением чувствительной писательницы.
– Говорит, что он клошар и рассчитывает на милосердие
мсьедам.
– Клошар?!
Ничего себе! Да если бы парня отмыть и приодеть… или,
наоборот, не одевать вовсе…
Нет, затянувшееся воздержание – это вещь страшная, ужасная,
опасная!
Алёна отвела глаза, однако музыкальная, трогательная и
совершенно непонятная речь очаровательного клошара продолжала надрывать ее
сердце. И теперь уже не только ее! Какой-то немолодой японец, не выдержав
напора клошарского красноречия (а может быть, пораженный его красотой… хм-хм!),
полез в карман (клошар замер на полуслове), достал бумажку в сто евро
(прекрасные глаза парижского бомжа стали еще прекрасней, увлажнившись слезой
признательности), однако тут же спохватился, что получается слишком много,
убрал купюру и принялся снова рыться в карманах. Красавец клошар смотрел на эти
поиски, и глаза его светились верой и надеждой.
Увы, напрасно! Не найдя ничего помельче, японец поступил
очень просто: сделал вид, что ничего и не искал, и опустил глаза с
непроницаемым видом.
Лицо юного мизерабля… о, это было нечто! Он произнес
какую-то длинную фразу – наверное, очень неприличную, судя по тому, какими
сконфуженными стали лица французов, – а потом пошел по вагону дальше.
Ничего не понявший японец по-прежнему таращился в окно, словно надеялся разглядеть
там священную гору Фудзи в вихре вишневых лепестков… чудится, вечно снег над
нею, вечно сыплется снег!.. А пассажиры почему-то все смотрели на его живот,
как если бы ждали, что он вот-вот сделает себе харакири.
– Что он сказал? – спросила Алёна у Марины,
которая сидела вся красная. – Что он сказал?!
– Далее следует непереводимая игра слов, –
ответила Марина, тихонько пыхтя от еле сдерживаемого смеха.
– Ну пожалуйста!
– Этот мальчик пожелал японцу однажды не найти кое-чего
под своей ширинкой, так же, как он не нашел в карманах, – витиевато
выразилась Марина.
Ага, так вот почему взгляды всех пассажиров так и липнут к
означенному месту на брюках этого сына Страны восходящего солнца!
Самое смешное, что и Алёна теперь ничего не могла с собой
поделать. Японец демонстрировал самурайскую выдержку еще две остановки, аж до
площади Бастилии, но потом все-таки не выдержал и выскочил из вагона. Может
быть, впрочем, он просто-напросто туда и направлялся с самого начала.
Через одну остановку вышли и Марина с гостьей, поднялись на
поверхность земли и потащили свою сумку на колесиках в сторону большого
арабского рынка, отовариваться на который, как выяснилось, ездит чуть ли не
пол-Парижа, поскольку семь верст практичным французам не околица, а цены здесь
на порядок, а то и два ниже, чем в супермаркетах, на небольших рынках и тем
паче в частных лавочках.
– Честное слово, тут не какая-нибудь дыра, –
сказала Марина, словно оправдываясь, что не повела Алёну покупать помидоры в
фирменные продовольственные магазины. – Мы здесь даже нескольких известных
актеров видели!
Поскольку Алёна – какая-никакая, а все же
писательница! – и сама в родимом Нижнем предпочитала покупать фрукты-овощи
на Мытном рынке, а не в супермаркете, к примеру, «Европа», где цены
назначаются, такое впечатление, во время ночного бреда владельца, она с
пониманием приняла оправдания и охотно составила Марине компанию в прогулке по
арабскому базару. Морис остался нянчиться с Лизочкой, а девочки отправились
искать приключений.
Ну и ничего особенного, между прочим, не оказалось на этом
рынке. Никакой экзотики, какую Алёна наделялась встретить! Это вам не рынок в
Марракеше или хотя бы в Агадире. Арабского здесь только что продавцы да нищие,
которые, впрочем, ничего не клянчили, а сидели тут и там с видом терпеливого,
даже философского ожидания. Нищие были все почему-то похожие: старики, как
один, в черных бурнусах, сухие, словно залежавшиеся финики; один дедуля,
правда, был в синем. Он сидел в самом центре рынка, и ему почему-то подавали
чаще всех: наверное, оттого, что он был безумно экзотичен в этом своем бурнусе
и повязке, прикрывающей лицо; вдобавок увешан множеством амулетов.
