Надо думать! Восьмидесятипятилетняя женщина так же
напоминает двадцатилетнюю, как… Думаю, не стоит ломать голову над поиском
сравнений, потому что никаких сравнений тут вообще невозможно подобрать.
Правда, зрение у меня осталось очень острым, я спокойно обхожусь без очков,
поэтому убеждена: он не покрасил волосы, это был тот же натуральный,
удивительный темно-русый цвет. И он помолодел, удивительно помолодел, как если
бы испил некоего напитка вечной молодости (может быть, завещанного ему Анной)!
Худое лицо свежо и молодо, яркие серые глаза сияют как раньше… совершенно как
раньше, то есть в то время, когда он разбил мне сердце. Я думала, оно никогда
не заживет, думала, что никогда не соберу осколков… но ничего, я уврачевала эту
рану, склеила осколки… вот только кто-нибудь объяснил бы мне, зачем, ради чего
я это сделала? Неужели только ради того, что наплодить такое множество народу,
которое могло бы заселить мой обожаемый Мулен и превратить это место,
чудеснейшее, тишайшее место на свете, в «классный городишко», как выражаются
они, мои внуки и правнуки…
Иногда я ненавижу своих потомков. Думаю, они тоже ненавидят
меня – старую рухлядь (эти словечки тоже из их вокабулярия!), которая зажилась
на свете и никак не подпускает их к счастью. Счастье – это те восемнадцать
миллионов франков, или три миллиона долларов, которые достались мне от моего
первого мужа и которые течение времени только приумножило. Эти деньги
составляют мою собственность, и после моей смерти их унаследует вся эта свора.
Кто бы только знал, что на этом свете, где мне совершенно нечего делать и где
ничто не представляет для меня интереса (строго говоря, для меня даже самая
жизнь не представляет никакого интереса с той новогодней ночи 1920 года, когда
он отверг меня, когда сказал, что я не нужна ему!), меня держит только яростное
нежелание доставить удовольствие моей семье. Вся эта орава с нетерпением ждет
моей смерти…
Где-то совсем недавно я прочла такую фразу: «Тот, кто
завещает свое имущество врачу, недолго проживет». Я здорово посмеялась.
Наверное, мне следовало бы опасаться своих потомков, ведь среди них, особенно
среди внуков, есть сущие мизерабли… да и меж особей женского пола встречаются,
как выразилась бы одна из моих русских полузабытых нянек, настоящие оторвы.
Знали бы они, дурачки и дурочки, что я только благословила бы ту руку, которая
прекратит мои земные мучения! Но никто из них так и не решился сделать роковой
шаг и приблизиться к богатству, отодвинув единственную преграду, которая стоит
на пути, – меня. А впрочем, думаю, это истекает не из недостатка решимости
или жестокости, не из любви ко мне (ха-ха!), а просто из трезвого расчета.
Ведь, пока я жива, сумма сохраняется в целости и на капитал начисляется
солидный процент, а после моей смерти он будет раздроблен, так что каждый
лишний день моей жизни увеличивает личное достояние каждого из этих обормотов.
Еще вчера я была уверена, что мои потомки еще годика два-три
поскрипят зубами от злости на меня, но сегодня произошла эта встреча. И это
значит только одно: час мой вот-вот пробьет. Срок мой иссякнет, нить моей жизни
будет перерезана. Это сделает он…
Если когда-то кому-то попадут в руки мои записки, ему
придется здорово поломать голову, прежде чем он хоть что-то в них поймет… А
почему я вообще уверена, что кто-нибудь прочтет мои записки? Ведь я пишу
по-русски! Никто из моих потомков не знает этого языка. Ни у кого из них не
было желания знать хоть слово по-русски, а я не пыталась это желание пробудить.
Зачем? Чужая, давно ушедшая жизнь, этакий бытовой и этнографический
плюсквамперфект. Теперешняя Россия – только название. Той страны давно нет.
Одну из моих внучек зовут так же, как меня: Викки. Но смешно думать, будто
между мной и этим младенцем есть хоть какое-то сходство. А впрочем… кто знает!
Время покажет.
Время, которого у меня нет, потому что я сегодня видела свою
смерть.
Конечно, каких бы словес я тут ни накрутила, я еще не выжила
из ума настолько, чтобы верить, будто встретила именно того человека, которого
знала когда-то и любила всю жизнь. Молодость невозвратима, и даже его не
пощадило время, как оно не щадит никого. Может быть, его вообще уже нет в
живых. Сегодня я встретила его призрак, вот что. Баунти… кажется, так его
называют суеверные англичане. Призрак, который предвещает смерть.
В данном случае – мою смерть.
Правда, вот что мне очень странно: разве призраки носят
джинсы и черные кожаные куртки? И разве призраки живут в реальных домах по
адресу рю де Фобур-Монмартр, тридцать четыре, куда они попадают отнюдь не
сквозь стену, а через вполне материальную дверь с кодовым замком и с табличкой:
«Nikita А. Cherchneff. Advocat».
Когда-то, давным-давно, и я входила в эту дверь!..
Франция, Париж
Наши дни
Похоже, назревал международный скандал.
Негритянка была какая-то слишком уж большая… Алёна и сама-то
барышня выросла не маленькая: и ростом взяла, и весом (хотя за последние годы
от его излишков удалось избавиться путем постоянных и, не побоимся этого слова,
титанических усилий), и вообще – у советских собственная гордость, на буржуев
смотрим свысока…
Так ведь это на буржуев! А негритянка была отнюдь не
буржуйкой, а типичной бебиситтер, каких в Париже, да и во всем цивилизованном
мире хоть пруд пруди. Бебиситтер – это тот, кто сидит с бебиком, с ребенком, а
попросту говоря – нянька. Некоторое представление о няньках-негритянках Алёна
имела – ну как же, еще в детстве чуть ли не наизусть знала «Убить
пересмешника», а потом «Унесенные ветром» стали одной из любимейших ее
книг, – но никакой параллели невозможно было провести между Кэлпурнией,
Мамушкой – и этой черной фурией.
Ох и черная же она была!.. Алёна даже растерялась, увидев
столь близко так много разъяренной черноты.
Кожа у негритянки была гладкая-прегладкая, глаза в очень
белых белках казались не черными, не карими, а густо-лиловыми, губы оказались
почему-то серые – то ли от злости, то ли от холода. Между прочим, начало июля
не в самом северном на свете городе Париже выдалось ветреным, дождливым,
прохладным, в пределах от пятнадцати до двадцати градусов, никак не выше,
поэтому теплолюбивая африканка надела кожаное платье темно-шоколадного цвета,
чудилось, сделанное из кожи другой негритянки, небось тоже не угодившей этой
фурии и растерзанной, а может быть, даже и съеденной ею… А недальновидная
барышня, явившаяся из страны русских морозов, тряслась в своих коротких
бриджиках, эфемерных шлепанцах и топике, на который она, выходя из дому, все же
догадалась набросить ажурную белую кофточку. Ничего более теплого у нее с собой
просто не было (куртку забыла, растяпа!), а попросить кофту потеплей у
приютившей ее в Париже знакомой она постеснялась.
