зал просто-таки замирал. А она продолжала на одном дыхании,
так что это «голубые…» и дальнейшее «и о чем» сливалось в одно необыкновенно
длинное слово, в такую протяжную, тоскливую ноту, даже слезы на глазах
выступали:
И о чем звените вы
В день веселый мая…
А здесь была пауза, Настя набирала воздух с легким всхлипом,
как если бы и сама с трудом удерживала слезы, и, когда она допевала куплет:
Средь неко-о-ошеной травы
Головой качая?.. —
тут рыдали уже все, и не только русские – прошибало даже
французов и американцев, которые не понимали слов, но понимали перелив мелодии,
а главное – перелив чувств. Я даже у Никиты на глазах несколько раз слезы
видела, когда Настя пела, даже Анна опускала глаза, отворачивалась, чтобы
скрыть волнение…
Никогда в жизни я больше не слышала, чтобы кто-то пел так
трогательно, как эта самая Настя Вышеславцева! Причем она была не настоящая
певица, а так, любительница, вроде нашего барона-тапера, но, слушая ее, я
вспоминала, как у Толстого в «Войне и мире» учителя хвалят голос Наташи
Ростовой – прекрасный-де голос, только не обработанный, – а сами
втихомолку думают, что ничего так не желают, как слышать этот необработанный
голос, что, будучи обработанным, он, быть может, потеряет от своей красоты и
очарования. Вот такой же чарующий голос был и у Насти.
Однако внешне она ничего собой не представляла – незаметное
созданье, бесцветное: сероглазая, с блеклыми русыми волосенками… травинка
полевая… А натура у нее была – крапива жгучая, белена ядовитая! Впрочем, об
этом я узнала много позже.
Я ее недолюбливала – у нее была совершенно ужасная манера
говорить, она выражалась, как героини романов Мельникова-Печерского, которые
меня всегда раздражали, – нарочитым, утрированным русским языком, не
живым, а насквозь книжным, надуманным, квасным каким-то.
Жила Настя в каком-то дешевеньком пансионе, хозяйка которого
была страстная кошатница. Где, не помню, у Гауфа, что ли, в какой-то сказке
есть старуха, у которой полно кошек, целый выводок, и герой (Маленький Мук,
кажется, а может, это был Карлик Нос, а как звали старуху, уж не припомню, хотя
имя квартирной хозяйки Насти у меня в памяти сбереглось… Ну еще бы оно не
сбереглось, ведь ее звали мадам Ленэ́, а писалось на карточке это слово
как Lenin… ужас, верно?) – так вот, герой Гауфа принужден был ходить за этими
кошками, которых старуха любила пуще родных детей. Нет, столь далеко, как у
старухи Ахавзи (вот те на! Я все же вспомнила ее имя, и это действительно была
сказка «Маленький Мук»!), любовь мадам Ленэ к кошкам не простиралась, однако
все в доме было пропитано их запахом, и, воленс-ноленс, им пропитывались и сами
жильцы.
Настя была, конечно, чистюля (как любят говорить бедные
девушки, чистота – лучшая красота!), но кошачий дух все же проник и в складки
ее одежды. Мы ничего такого не чувствовали, но тонкий нюх Анны не давал ей
покоя. Она не раз делала Насте замечания, не раз ее предупреждала. Насте бы,
конечно, следовало квартиру сменить, но у мадам Ленэ и правда было очень
дешево, к тому же дом ее находился у церкви Тринитэ, Святой Троицы, не столь
далеко от Пигаля, то есть Насте пешком до ресторана можно было добежать, не
нужно тратиться на метро, а это существенная статья расходов… Ну вот она и
продолжала оставаться у своей кошатницы, и в конце концов раздражение на этот
запах превзошло в Анне все, даже восторг, который она испытывала от пения
Насти.
Настя как раз тогда простудилась, несколько дней просидела
дома, а когда вышла, тут уж все почуяли кошачий неистребимый душок, которым
пропахла вся ее одежда. Как назло, Настя охрипла, голос у нее подсел, петь свои
«Колокольчики» она уж не могла, ну и попалась в это время Анне под горячую
руку. Та сказала:
– Все, Настасья, это последний раз. Впредь знай: услышу
хоть запашок – выгоню вон!
Настя ушла домой в слезах…
Я позднее узнала, отчего Анна так бесилась при одном только
упоминании о кошках. Когда она была еще девочкой, у них в имении гончие за
кошкой погнались, та от ужаса разум потеряла, прыгнула на балкон и вцепилась в
лицо матери Анны – страшно ее когтями исполосовала! А в ту пору ждали каких-то
высоких гостей, чуть ли не генерал-губернатора нижегородского, ну а принимать
их мать Анны, конечно, не могла. Супруга этого генерал-губернатора была дура
набитая – оскорбилась, мужа своего настроила против Анниного отца… какие-то у
него там сложности начались, а зло он все выместил на своей несчастной жене,
назло ей и любовницу завел – ту самую, которая потом якобы и отравила
многострадальную мать Анны… С тех пор Анна именно в кошках видела первопричину
всего мирового зла. Насте было от этого, конечно, не легче… но что она могла
поделать? Ровно ничего.
Можно вообразить, с каким ужасом шла она теперь в ресторан,
однако тут как раз грянул скандал, вызванный Мией. В результате вон вылетела
Мия, а о Насте моя мачеха временно забыла. Но Мия просто так уйти не могла: она
нашла где-то кошку и тихонько подкинула ее в кабинет Анны в ресторане. Как уж
умудрилась, не знаю, видимо, в окно… Кошка на Анну возьми да и кинься! Нет, не
поцарапала (а жаль!), но Анна вовсе потеряла рассудок от ярости и мигом уволила
бедную Настю, которая к этой истории вообще не имела ровно никакого отношения.
Чуть не вылетел вон и адмирал наш, которого Анна обвиняла: он-де недосмотрел,
что кошку пронесли. А обслуга и хористки вообще приходили на работу с черного
хода, при чем тут парадная дверь и швейцар?! Отец за адмирала вступился,
образумил женушку. Но даже имени Насти слышать она больше не хотела.
Разумеется, все эти события разворачивались уже без меня. Я
ушла вслед за Мией – никому ничего не объясняя, никому ничего не говоря.
Прежде всего – из-за отца, который этого удара не перенес
бы. Так мне казалось. Потом-то я узнала, что он уже много чего от Анны
претерпел: он отлично знал о ее связи с Никитой, о других мужчинах, которые у
нее были, и про Максима узнал раньше, чем все остальные, однако он умел здраво
рассуждать, мой мудрый, несчастный, раздавленный своей злой участью отец. Вот
он и рассудил: поскольку он жить без Анны не может, то лучше пусть она будет
при нем такая, какая она есть, чем ее не будет вообще.
Точно так же воспринимал ее и Никита. Питался теми крохами,
которые она ему иногда подавала, и если не был этим вполне счастлив, то
принимал все происходящее как должное. А ведь она откровенно издевалась над
ним! В «Черной шали» хор в то время часто пел романс на стихи Лермонтова:
Нет, не тебя так пылко я люблю,
Не для тебя красы моей блистанье:
Люблю в тебе я прошлые страданья
И молодость, и молодость ушедшую мою…
Я диву давалась – как это Никита не слышит этого
откровенного, презрительного признания, как не понимает его: нет, не тебя так
пылко я люблю, я люблю другого, твоя красота меня не трогает!..
