Очаровашка радостно кивал, видимо польщенный, что взрослый
мужчина ведет с ним такой обстоятельный разговор на равных, а не отправляет, к
примеру, поиграть в песочек.
– У Доминика «Шербур», – сообщила фарфоровая
соблазнительница медовым голоском, и рыжий стал весь красный.
Ага, значит, его зовут Доминик. И, судя по реакции, «Шербур»
– не слишком-то престижный велу.
[22]
– Ну, это полный отстой, – пренебрежительно махнул
рукой очаровашка. – На нем только по ровной дороге ездить, а чуть спуск
покруче, у него тормоза летят. Ходить с разбитыми коленками или расквашенным
носом – нет, это не для меня.
И он задрал свой точеный нос, которым явственно гордился.
Ну что ж, гордиться-таки было чем!
– Да, «Шербур» марка известная, но несколько…
консервативная, скажем так, – согласился Фримус. – Когда я был еще
молод и проживал в здешних благословенных местах, у меня тоже был «Шербур». Но
я с ним распростился при первой же возможности. И скорость не та, и выносливость,
и дизайн… Завел себе для начала «Эгльон» – и этим немедленно завоевал сердце
первой красавицы нашей школы. Кстати, я учился в той же средней школе в
Нуайере, в какой, наверное, учитесь вы, – добавил он.
– В средней школе в Нуайере учится только
Доминик, – с видом невероятного превосходства сообщил красавчик,
окончательно уничтожая рыжего аборигена. – Женевьева из Дижона, а я так
вообще из Парижа.
– А вы откуда, мсье? – промурлыкала восхитительная
юная Женевьева и обратила на Фримуса убийственный взор своих лазоревых
глазенок. Все это время она бросала оценивающие взгляды в сторону Алёны,
разглядывая ее платье, ее серьги в виде позолоченных раковин (сногсшибательные,
невероятные серьги, им немедленно начинали завидовать все женщины, которые их
видели!), ее босоножки, ноги, исподтишка заглядывая в упомянутое декольте,
словно пыталась узреть марку бюстгальтера (если кому интересно, это была
«Fellina»), а теперь, насмотревшись, решила, что пора уничтожить соперницу (эта
крошка явно была из тех, кто видит соперницу в каждой женщине), мимоходом
разбив еще одно сердце – ее обаятельного собеседника.
Однако не тут-то было.
– Сейчас из Лондона, – холодно ответил Фримус и,
не удостоив куколку даже взглядом, повернулся к Алёне: – А что это мы стоим?
Вечеринка продолжается, вот и танцы начались. Вы танцуете, мадам?
И только сейчас Алёна поняла, почему так странно, так
неспокойно бьется ее сердце: из открытого окна мэрии неслась громкая музыка, и
это было не что иное, как румба «Amado mio», которую она раз сто танцевала с
Игорем.
Это к вопросу о совпадениях…
Не сказать, что Алёна была такой уж замечательной танцоркой,
с ее-то полным отсутствием так называемой двигательной памяти, однако обожаемый
мальчишка, который был, как это ни странно, отличным, прирожденным педагогом,
кое-чему ее все-таки научил. И сейчас она легко, радостно «повелась» вслед за
Фримусом, который сунул свою шляпу Жильберу и свободно вывел Алёну на
хип-твист, потом на веер-аллеману (ну, это детский лепет) с «хлыстами» (а вот
это уже довольно высокий пилотаж), провел под рукой, ну а затем Алёна, у
которой уже прошло первое изумление и включились рефлексы, изобразила сложный
выход из «клюшки» с двумя спиральными поворотами и обходом вокруг партнера,
который оказался тоже не промах, мигом понял, что надо делать, и не просто
топтался в основном шаге, но изобразил очень выразительную «кукарачу».
«Свивлы» Алёна всегда любила, и сейчас они удались как
нельзя лучше, что на месте, что на продвижение, и Фримус, у которого оказались
железные руки, одобрительно сверкнул глазами. А уж «скользящие дверцы» она
вообще обожала и сейчас выдала самый сложный вариант, который знала, с двумя
поворотами и «кукарачей», и краем глаза видела, что и Фримус тоже вертится за
ее спиной, входя в двойной спиральный… вот молодец, а?! Ну в кои-то веки Алёне
не на занятиях, а на случайной тусовке попался партнер, который знает фигуры
румбы, а главное – совершенно безошибочно чувствует партнершу и так бесподобно
ее ведет! Разумеется, Фримус танцевал слабее профессионального «бальника»
Игоря, однако как партнер был на голову выше. Он танцевал не ради демонстрации
собственной несравненной красоты, а ради своей дамы, и Алёна просто-таки
купалась в наслаждении любимыми движениями, любимой музыкой, сиянием глаз, так
похожих, ну так похожих на любимые!..
Поэтому неудивительно, что они сорвали бурю аплодисментов,
когда сладострастные стоны «Amado mio» наконец-то утихли. Оказывается, никто не
танцевал: все смотрели на них, и на личике фарфоровой Женевьевы было выражение
такой детской, такой наивной зависти, что Алёна почувствовала себя совершенно
счастливой и поощряюще улыбнулась ей, словно говоря:
«Ничего, шери́, не горюй, у тебя еще все впереди,
будущее за тобой, ты еще научишься и румбу танцевать, и презирать мужчин, даже
самых любимых и вожделенных, а пока дай покуражиться красавице
постбальзаковского возраста… напоследок! Под занавес, как принято выражаться».
– Merci, madame, – сказал Фримус, и не успела
Алёна ответить непременным «Merci а vous», то есть «спасибо вам», он добавил: –
А ведь вы были правы, когда сказали, что вам ни к чему услуги брачной конторы
Николь Брюн, ныне мадам Понизовски. Вы и впрямь не способны приспособиться к
мужчине, даже в танце. Первое ощущение партнера – что вас необыкновенно легко
вести. А потом понимаешь, что ведете именно вы, а партнер танцует те фигуры, в
которые вовлекаете его вы. Думаю, точно так и в жизни. Ваша слабость и
податливость обманчивы…
– То есть… что вы… я не понимаю… – несвязно
забормотала Алёна, а Фримус с холодной улыбкой сказал:
– Я имею в виду, что вы разобьете жизнь и сердце любого
мужчины, который окажется рядом с вами. Думаю, это не ваша вина – это ваша
беда. Простите за избыточную проницательность – дело в том, что я сам такой же:
рядом со мной невозможно находиться долго. Извините, меня зовет Жильбер.
И он отошел, оставив Алёну одну среди этих любопытствующих,
восхищенных, завистливых взглядов бургундских крестьян и крестьянок.
«Удар иль поцелуй произойдет меж нами?» – вспомнила она
Шекспира. И ответила его же словами: «Удар, сто тысяч раз удар!»
Никакого открытия не было сделано, она все это про себя
давно и прочно сама знала, однако почему-то именно об этом думала Алёна весь
вечер и потом, дома, сидя на каменной скамье в уголке террасы.
Казалось бы, что может быть бестолковее, чем процесс
разбивания посуды? Однако какой-то датский физик вывел на этой основе целую
теорию, которая так и называется: «Теория битых горшков».
