Зрелище этой дикарки, едва вырвавшейся из дремучей
африканской саванны, а уже запросто обращающейся с портаблем (по-русски говоря,
с мобильником), который остается недостижимой мечтой миллионов россиян,
доконало Алёну. За державу было обидно, да и за себя, если на то пошло, потому
что у нее-то имелся «Siemens» простейшей модели. Жалко было расходовать на
такую ерунду, как продвинутый мобильник, те десять тысяч, которые можно
потратить на новые туфельки, к примеру, или на швейцарские кремики, которые
производят с отражением в зеркале такой чудный эффект, или книг накупить, или
сделать подарок идолу своего сердца… До чего же противное создание, даже
вспоминать о нем неохота, и так настроение ни к черту из-за этих черномазых, у
которых ни единой морщинки без всяких кремиков…
От печальных мыслей ее отвлек отчаянный визг Лизочки, к
которой снова подступил лукавоглазый мулатик и обсыпал с ног до головы песком.
Да вы что, все с ума посходили в этой вашей свободной Европе
от переизбытка всех и всяческих свобод?!
Алёна сорвалась с места и, испепелив мулатика гневным
взглядом, принялась отряхивать песок с отчаянно вопящей Лизочки, одновременно
что-то такое успокоительное бормоча, но эффект это производило просто никакой:
если больших мальчиков Алёна могла уговорить когда угодно и на что угодно, то с
маленькими девочками дела обстояли как-то не очень…
Боже ты мой, и волосы у Лизочки все в песке! Что скажет мама
Марина!
Алёна начала обметать младенцу льняные нежные кудряшки, но
Лизочке это не нравилось, и она вопила так, как будто ее резали на части.
Внезапно кто-то с силой схватил Алёну за руку, и мало того –
заломил эту руку за спину, одновременно уткнув в ее спину что-то ужасно
твердое. От боли Алёну как бы парализовало, и она не противилась, когда
неведомая сила вздернула ее с корточек, выволокла из песочницы и швырнула на
скамейку вниз лицом. А потом чья-то чужая рука грубо обшарила карманы ее
бриджей, узких настолько, что это было даже не обшаривание, а самое гнусное
лапанье. Но вот наконец болезнетворное орудие было отдернуто от ее спины,
паралич прошел, и Алёна резко обернулась, готовая убить негодяя, который…
Господи, он был черный! Черный, как сажа, негр с золотой
серьгой в ухе! Право слово, ему больше пристало бы носить серьгу в носу, этому
дикарю, который только что омерзительно щупал белую женщину своей жуткой
ручищей! Алёна задохнулась от ярости, остолбенела от ненависти… и слава богу,
что задохнулась и остолбенела, что не ответила на оскорбление увесистой
пощечиной. Ведь перед ней стоял не простой негр, а негр-полицейский.
Полисье, говоря по-здешнему, по-парижски.
Франция, Париж, 80-е годы ХХ века
Из записок Викки Ламартин-Гренгуар
Я часто размышляла впоследствии, кем бы он стал, этот Никита
Шершнев, если бы не Первая мировая война и не большевистская революция.
Закончил бы университет, сделался бы адвокатом гораздо раньше, чем удалось это
потом, в Париже? Ведь в России он ничего не успел, не имел возможности хоть
как-то проявить себя: едва закончив гимназию и поступив в университет, попал в
неудержимый поток событий и уже не мог противостоять им, уже не принадлежал
себе. Лучшие годы молодости, вернее даже юности, он воевал: сначала в русской
армии, потом в Белой гвардии. В конце концов он очутился в Париже. Здесь уже
жили мой отец и его новая жена, в которую Никита был еще с прежних времен
безумно влюблен. Чтобы заслужить ее благосклонность (она, видите ли, была
убеждена, что любить стоит только героев!), он сделался одним из эмиссаров
финского правительства, официальным проводником, которые уводили из Петрограда
людей на ту сторону и спасали их от гибели в руках большевиков, или от голодной
смерти, или от холода, или от цинги, или от болезней, которые нечем было
лечить… Никита великолепно знал берега Финского залива – там прошло его
детство. И если настоящие финны-проводники заламывали за свои услуги огромные
деньги, а порою не стеснялись обирать спасаемых ими людей дочиста, то Никита
трудился лишь за ту символическую плату, которую ему давал Русский комитет по
делам эмигрантов и коей едва хватало на жизнь. Думаю, он рисковал бы собой и
бесплатно: лишь ради служения даме своего сердца…
И вот в один прекрасный день он появился у меня.
Я тогда жила, как все русские: продавала что придется из
вещей. Правда, одна беда: на рынке покупателей было меньше, чем продавцов.
Книги вообще годились только на растопку. Когда пришел Никита, у меня даже
нечем было его угостить, кроме липкого, остистого черного хлеба и какого-то
пойла: не кофе, не чаю, а чего-то вообще не определимого словом. Впрочем, оно
было хотя бы горячим, поэтому замерзший Никита пил его охотно и, неприязненно
поглядывая на меня поверх дымящейся чашки своими поразительными, странно яркими
серыми глазами, коротко и четко говорил, что именно нам предстоит сделать,
какие вещи надо собрать, к каким опасностям быть готовыми, как попытаться от
них максимально остеречься…
В комнате было полутемно: в его честь я зажгла было две
оставшихся свечи, однако он велел погасить их и зря не расходовать. Пришлось
обойтись коптилкой, от которой на стене метались невероятно причудливые,
безумные какие-то тени. Отчетливо помню, что из-за сквозняка огонек безудержно
трепетал, наши с Никитою тени то рвались в стороны друг от друга, то неистово
сливались. Меня тревожили эти колыхания теней, мне виделось в них нечто
пророческое, как если бы некая вещая сивилла явила мне мир своих предсказаний…
А потом тревога прошла, и осталось только страстное волнение в сердце –
волнение и желание, чтобы мы, совсем как эти тени, слились однажды в неистовом
объятии и уж более никогда не разлучались.
Именно в тот вечер я влюбилась в Никиту – сразу и на всю
жизнь, на всю свою чрезмерно затянувшуюся жизнь, и, чего греха таить, предложи
он мне тогда в уплату за спасение отдаться ему, я не сочла бы эту цену слишком
высокой. Напротив, я уже тогда готова была подарить ему себя, даже швырнуть,
как мелкую монету (отчего-то дороже я себя не ценила в его присутствии), но он
не сделал ни знака, ни намека – ни в тот вечер, ни потом.
Он просто пил, чуть морщась, мое горячее пойло и говорил, говорил,
иногда замолкая, взглядывая исподлобья, словно проверяя, все ли я запомнила,
все ли поняла правильно, способна ли исполнить требуемое, не перепутаю ли
чего-то, не ошибусь ли.
Смешно, конечно: разве женщина способна ошибиться, если речь
идет о новой одежде или обуви? А именно о них прежде всего и следовало
позаботиться. Нужно было достать валенки на толстых подошвах (идти ведь
предстояло по льду, на котором могут быть полыньи и промоины) и белый купальный
халат с капюшоном, чтобы темной фигуры не было видно на белом снегу.
