– Настя? – нахмурился Никита. – Настя?! Но с
чего бы ей?.. Нет, я что-то ничего не понимаю. Она ведь и сама в госпитале
больше не работает с тех пор, как… Вика, откуда вы узнали об этой истории?
Когда и от кого?
– Сегодня, вот только что… – Я зачем-то взглянула
на часы, висевшие на стене его кабинета, как раз над его головой. Стрелка
подходила к двум. – Всего лишь час назад. Я была в церкви, на отпевании
Максима…
Он вскинул голову резким, мучительным движением. Лицо
побледнело так, что я испугалась: из него как бы враз исчезли все краски жизни.
Да… если я хотела бы причинить ему боль нарочно,
расквитаться с ним за все те страдания, которые претерпела из-за любви к нему,
я не могла бы сделать ничего лучше, чем назвать это имя, которое было для него
проклятием. Никита обладал невероятным самообладанием, а все же рана,
нанесенная изменой Анны, кровоточила непрестанно, и я сейчас повернула нож в
этой ране.
Я не хотела этого делать, видит Бог, не хотела, я вообще
была озабочена другим, однако все же испытала странную смесь сострадания и
наслаждения, увидев, как изменилось его лицо. И подозрения, размышления о том,
кто же помог любовникам отыскать дорожку на тот свет, вновь нахлынули на меня.
А вдруг я наедине с убийцей? И сейчас, поняв, что я
подозреваю его, Никита убьет меня таким же точным, безошибочным ударом в висок,
как убил того матроса, а чтобы скрыть мое убийство, он расправится и с мадам
Санже, этой бедной добропорядочной француженкой, вся вина которой заключается
лишь в том, что секретарша склонного к убийствам адвоката Шершнефф, какая-то там
m-lle Анастази, отпросилась нынче «по неотложным личным обстоятельствам», и вот
теперь…
Отпросилась по неотложным личным обстоятельствам? M-lle
Анастази?!
Внезапно все мои бредни вылетели из головы. Догадка поразила
меня.
Анастази… Настя? Никита не удивился, услышав это имя, не
спросил, что за Настя сообщила мне о болезни Робера… Настя не работает больше в
госпитале в Нейи! А где она теперь пристроилась? Неотложные личные
обстоятельства m-lle Анастази – а не похороны ли это Максима, на которых я
встретилась с Настей Вышеславцевой?!
С новой Настей… изменившейся, приодевшейся, более уверенной
в себе…
– Давно ли Настя Вышеславцева служит вашей
секретаршей? – внезапно выпалила я, уверенная, что Никита сейчас поднимет
меня на смех, однако он промолчал, даже голову опустил.
– Всего лишь месяц, – наконец ответил он с видимой
неохотой, не поднимая на меня глаз. – Однако я не понимаю, с чего вдруг
она сочла нужным заводить разговор об обстоятельствах мсье Ламартина. Можете
поверить, она будет за это наказана. А что касается этих самых обстоятельств,
поверьте, Вика, лучше бы вам поговорить о них с мужем, чем искать ответа у
досужих сплетниц!
– Я ничего не искала, – запальчиво ответила
я, – Настя сама затеяла этот разговор! Ни с того ни с сего! Я вообще не
понимаю, какое ей до этого дело!
– К сожалению, – произнес Никита уныло, – она
обожает совать свой чрезмерно длинный нос в чужие дела…
– Ради бога, зачем же вы ее у себя держите?! –
воскликнула я. – Ваша работа требует приватности, деликатности, а Настя…
она…
Я осеклась. Сегодня, видимо, был день судьбоносных открытий,
вещих догадок, внезапных прозрений.
– Она что, шантажирует вас? – выпалила я, по
своему обыкновению, не дав себе труда подумать, прежде чем говорить.
Выпалила наудачу – но, похоже, попала в цель.
Никита вскинул на меня глаза… никогда доселе я не видела в
них такого беспомощного выражения!
Впрочем, он тут же опустил ресницы – словно двери закрыл на
все засовы! – и надменно проговорил:
– С чего вы взяли?
Мне бы остановиться… да разве я могла?!
– Она упомянула о том, что в лаборатории госпиталя Нейи
производили медицинскую экспертизу, что именно доктор Гизо обнаружил амигдалин
в телах…
Я осеклась. Никита сделал резкое движение вперед, словно
намереваясь схватить меня, встряхнуть, чтобы я замолчала, но тотчас сдержал
порыв.
– И что же из того? – холодно спросил он. – Я
никогда не был особенного мнения о женском уме, а нынче утвердился в этом. Одна
глупая баба наговорила чепухи, а другая эту чепуху раздула!
Он был груб, как никогда, но я его не слушала. Я вообще ни
одного слова не слышала. Я смотрела на стену, которую Никита раньше заслонял
собой, но сейчас, когда он качнулся вперед, стена открылась.
Понятно… Он явно грубил нарочно, хотел разозлить меня, чтобы
я возмутилась, чтобы ушла и не видела того, что там было, на той стене!
А был там женский фотографический портрет в изящной тонкой
рамке. Портрет Анны!
«Какая красивая! Какая молодая!» – мелькнула
мучительно-привычная мысль.
А между тем снимок принадлежал уже к парижским временам –
внизу стояла подпись фотографа: С. Brune, 1920, Novembre, 27.
Рядом с портретом – в таких же рамках, вдобавок тщательно
оправленные в паспарту, – я увидела два листка, исписанные сильно
наклонным, остроугольным почерком. Строки неровные, каждая начинается с большой
буквы…
Да ведь это стихи!
Мои глаза так и забегали по строчкам:
КАССИОПЕЯ
[32]
Глубок и влажен теплый мрак,
Молчим, дрожа и холодея.
Над нами огненный свой знак
Уже зажгла Кассиопея.
Живые искры, светляки,
Немые всполохи зарницы…
Как нереальны, далеки
Нас окружающие лица.
Мы, только мы! Замкнулся круг,
Нам никого уже не надо…
В мерцанье глаз, в касанье рук
Такая горькая услада…
Молчим, дыханье затаив,
Стук сердца слушаем, бледнея…
И чертит свой иероглиф,
Как знак судьбы, Кассиопея.
Анна Луговая
Боже мой, так ведь это ее стихи, догадалась я, наконец-то я
читаю стихи моей мачехи! Второе стихотворение, видимо, тоже принадлежало ей –
писанное тем же почерком, оно было озаглавлено очень вычурно: «Баллада
сентиментальных вздохов». Но мне было не до вздохов, тем паче сентиментальных.
Я вообще дышать не могла! Снова пролетела глазами по строкам первого
стихотворения:
Мы, только мы! Замкнулся круг,
