Нам никого уже не надо…
В мерцанье глаз, в касанье рук
Такая горькая услада…
С кем она была? Почему ей никого не надо, кроме… Кроме кого?
Нетрудно догадаться! Но чтобы уж вовсе не оставалось
сомнений, внизу еще приписано ломким почерком, словно впопыхах:
Н., единственный мой! Люби меня! Не забывай обещанного.
Всегда твоя, только твоя, до последнего желания – А.
Ну, тут меня захлестнуло!..
Единственный? Всегда только твоя? Лгунья, распутная лгунья!
Ведь это ее последнее желание было обращено к другому мужчине… к мальчишке!
Я обернулась к Никите. Да что он такое, этот человек,
которого я – я, я, я! – полюбила с первой минуты и на всю жизнь? Это ведь
я принадлежу только ему, я всегда его! А он… а он держит у себя свидетельства
клятвопреступления и измены. Почему я видела в нем воплощение рыцаря,
воплощение силы? Что он позволяет делать с собой? Анна, порочная, неверная Анна
обманывала его, доведя, быть может, до смертоубийства, которым Настя –
ничтожная, бесцветная Настя Вышеславцева, m-lle Анастази, – шантажирует
его.
Я больше не могла справиться с собой. Рванулась вперед,
оттолкнула Никиту с силой, которой даже не подозревала в себе, сорвала со стены
рамку со стихотворением «Кассиопея» и ударила ее о край стола. Рамка
разлетелась вдребезги, я схватила освободившийся от паспарту листок и – раз,
два, три! – изорвала его, растерзала в мелкие клочки. Швырнула их на пол и
уже протянула руку к другой рамке, к этой «Балладе сентиментальных вздохов»,
чтобы уничтожить и ее, но тут Никита очнулся и схватил меня так, что я не
только шевельнуться – дух перевести не могла.
– Опомнись! – выкрикнул он, поворачивая меня лицом
к себе. – Опомнись, девчонка! Что ты натворила?! Это все, что у меня
осталось в жизни… все…
Он с хрипом вобрал в себя воздух и невольно прижал меня еще
сильней.
У меня закружилась голова. Одно его слово, одно движение,
один поцелуй… я готова была забыть все на свете, в первую очередь Робера. Я
готова была забыть даже Анну. Боже мой, так вот что это такое – роковая любовь,
против которой мы бываем бессильны, от которой нет спасения!
Однако, увидав выражение глаз Никиты, я поняла, что он не
целовать меня готов, а с великим трудом удерживается, чтобы не надавать мне
пощечин.
Мне! Из-за нее! Из-за своей собственной роковой любви, из-за
женщины, против которой был бессилен он…
– Никита, господи, что она с вами сделала? – со
слезами простонала я. – Вы… вы не знаете, какие ходят слухи, не знаете, о
чем думают люди… – За весь род человеческий я выдавала прежде всего себя,
однако да простится мне эта нескромность, вызванная отчаянием! – Говорят,
что это вы убили Анну!
Бог знает, чего я ждала в ответ… Но только не того, что
Никита вдруг разожмет руки, стискивавшие мои плечи, равнодушно поведет бровью и
холодно скажет:
– Да, это сделал я.
У меня пересохло в горле, ноги подкосились, я едва не упала
и принуждена была схватиться за Никиту. Однако он досадливым движением стряхнул
мою руку со своего рукава и зло продолжил:
– Да, я ее убил. Ну и что? На то была ее воля, ее желание…
и, что бы вы в глупости своей и ревности ни думали, ее последнее желание было и
впрямь обращено ко мне! Понятно? – Он посмотрел мне в глаза и покачал
головой: – Нет, я вижу, что вам ничего не понятно! И никогда, никогда не понять
этого ни вам, ни кому другому. Но пояснять мне недосуг, да и что проку… –
Он отмахнулся. – А теперь – уходите. Уходите, Вика! И больше не
появляйтесь здесь, понятно?
Он собрал с полу клочки «Кассиопеи» и сложил их в ящик
стола, потом взял свою шляпу, прошел мимо меня, сторонясь, чтобы не коснуться –
словно зачумленной, ей-богу! – и вышел в прихожую. До меня донесся его
голос:
– Я ухожу, мадам Санже, сегодня меня больше не будет.
Можете и вы идти. Вызовите шофера мадам Ламартин, а если она без машины, то
найдите для нее такси и отправьте домой. Рассчитаемся в конце недели, как
обычно. Благодарю вас, всего доброго!
Потом хлопнула дверь.
Я обвела взглядом кабинет и уставилась на портрет Анны. Как
мог Никита оставить меня здесь одну? А что, если я сейчас изорву в клочья и
портрет, и второе стихотворение, как изорвала «Кассиопею»? Ну, видимо, он
надеялся, что я уже поняла всю бессмысленность таких поступков…
Я поняла. Не тронула «Балладу сентиментальных вздохов». Я
только бросила последний взгляд на эту полуулыбку Анны: не то дразнящую, не то
прощальную – и вышла вон. Кивком простилась с мадам Санже… за дверью на
площадке уже переминался с ноги на ногу вызванный ею Эжен.
И почему-то, стоило мне посмотреть на его постную,
встревоженную физиономию, как к горлу подкатил неудержимый тошнотворный комок,
а потом… потом меня вдруг вырвало чуть ли не на его начищенные до блеска
башмаки.
Перепуганный Эжен с помощью квохчущей мадам Санже почти на
руках снес меня по лестнице, уложил – сидеть я не могла – на заднее сиденье и
привез домой уже без памяти. Муж немедленно послал за врачом…
Почему-то именно в тот день, именно таким образом счел
нужным заявить о себе мой сын, мой старший сын, любимый первенец, названный в
честь моего отца Виктором (хотя, сознаюсь, я хотела назвать его иначе и не
сделала этого лишь из страха… да, из страха, который внушал мне тот, чьим
именем я его хотела назвать!). Мой сын воевал в рядах маки́
[33]
и погиб уже после вступления союзников во Францию: кавалер ордена Почетного
Легиона Виктур Ламартин умер от ран в госпитале, который, между прочим,
развернула графиня Ирэн де Люар, бывшая прежде манекеном Гали́ Баженовой.
Мир тесен просто до безобразия, я это всегда говорила, и правы англичане,
которые уверяют нас: life is stranger than fiction!
Но пока рождение моего сына было еще впереди. А между тем
судьба готовила мне два новых испытания. Мне предстояло пережить одну за другой
две смерти: моего отца и моего мужа.
Франция, Бургундия, Мулен-он-Тоннеруа
Наши дни
Никита приехал в Мулен еще 14 июля вечером. Он ненавидел
этот обожаемый всеми французами праздник, как ненавидели его дед и отец.
Французских Робеспьеров и Маратов считали своими учителями большевики,
сгубившие Россию, а ковровая дорожка оным Робеспьерам была расстелена во
времени и пространстве именно 14 июля 1789 года – в тот день, когда рухнула
Бастилия.
Тюрьму, конечно, снести следовало, но остановиться вовремя
веселым французам не удалось… И вот вам результат: Франция стоит себе, как
стояла, поет и пляшет, ну а Россия… России больше нет.
