– Ради бога, придержите все те слова, которые, я
чувствую, вот-вот сорвутся с вашего языка! – уныло сказал Никита. – Я
сам готов произнести их и не раз произносил мысленно. Но я был вынужден сделать
это, чтобы не потерять возможность исполнить наш уговор, чтобы сдержать данное
вам слово, а также слово, некогда данное отцу Вики. Все это было под угрозой, а
еще – моя жизнь и моя свобода. Вы прекрасно знаете, что после смерти Анны я ни
о чем так не мечтал, как о том, чтобы последовать за ней. Но я поклялся ей
исполнить ту миссию, на которую она меня обрекла. Миссию высшего милосердия!
Миссию помогать людям осуществлять то единственное право, которое делает их
подобными Богу: право выбора, жить или не жить – не беря при этом на душу греха
самоубийства. Вы знаете, я не верю ни в загробную жизнь, ни в рай, ни в ад. Мне
не страшны выдуманные посмертные мучения, которые для вас, верующих людей,
служат пугалом всю жизнь, вынуждая воспринимать жизнь как ненавистное,
непосильное ярмо, которое человек обречен тащить даже против воли. Я с охотой,
с готовностью брал на себя эту страшную, но почетную роль – роль Харона,
проводника ваших душ в царство мертвых. И вот все это и впрямь оказалось под
угрозой из-за моей неосторожности… Вы не должны судить меня слишком строго!
Ведь в тот день, когда Настя увидела меня рядом с Гизо, я встретился с ним по
вашей просьбе. Отчасти вы виноваты в моем провале. Это вы хотели узнать, не
сможет ли ваша болезнь оказаться наследственной, не передастся ли она вашему
ребенку, которого вы, возможно, успели зачать. Ну что ж, теперь вы знаете, что
имя ваше будет жить в вашем ребенке – здоровом ребенке. Он будет здоров и
богат… и ваша жена тоже будет богата. И счастлива! Я верю, что Вика найдет свое
счастье после вашей смерти, что она со временем забудет и меня. А я… как ни
противно, как ни стыдно мне признаться, я стал жертвой шантажа, самого
вульгарного шантажа. Настя увидела меня с Гизо, да, это верно, но она сама не
додумалась бы до тех выводов, которыми угрожала мне. Ей помогла другая женщина
– ее зовут Мия, она сестра Максима. Оказывается, Анна была слишком откровенна с
ним, с этим мальчишкой… Господи, она любила его, как же она любила его! –
простонал Никита, и я услышала какой-то щелчок, словно он в отчаянии уронил трубку
на рычаг. Но нет: его голос зазвучал снова: – Мне кажется, даже в те времена,
когда она душу дьяволу готова была заложить ради нашей любви, когда для нее все
средства были хороши, лишь бы заполучить меня, она и вполовину не была так
влюблена в меня, как в него! Именно поэтому ее последним желанием было –
умереть в его объятиях, а не в моих… Ну что ж, не мне винить ее за то, что она
открыла ему нашу тайну, нашу мечту: дать людям право выбора времени, места и
способа своей смерти, если жизнь вдруг станет невыносимой, – милосердного
выбора, которого они лишены религиозными узаконениями. Однако он рассказал об
этом сестре. Эта мужененавистница обладает отнюдь не женским, а поистине
мужским умом. После смерти Анны и Максима она мигом связала концы с концами! И
поняла, как можно отомстить мне, в коем она безошибочно видела убийцу своего
любимого брата, а заодно – как устроить счастье своей безответной подруги,
которую она развратила, растлила… и навязала в жены мне. Я никогда не ждал от
жизни награды, но и такой кары я от нее тоже не ждал!
Я слушала этот отчаянный монолог так, как слушают в театре
откровения героев. Вроде бы чувства и схожи с чувствами зрителей, а все же есть
в них что-то нереальное… именно поэтому все время помнишь: это всего лишь
театральное действо, такого в жизни не бывает, не может быть! Но как же ныло
мое сердце от того, что при всем при том я чувствовала: Никита не лжет ни одним
своим словом, каждое его признание выстрадано, вымучено, каждое подсказано его
израненной душой. И как же, Господи, как же мне было жаль его! Жаль впервые в
жизни. Я всегда видела в нем ледяного, надменного, бесстрашного героя, а он… а
он, оказывается, был всего лишь усталым, запутавшимся человеком, который
взвалил на свои плечи все грехи мира и намерен прожить жизнь, согнувшись под
этим непомерным грузом, а все потому, что такая безумная фантазия пришла
однажды в голову женщине, которую он любил, но которая не любила его…
Мне хотелось подойти к нему, обнять за плечи, повернуть к
себе, ласково заглянуть в глаза, чтобы он понял: я все понимаю, я прощаю ему
все, даже смерть моего отца, даже вмешательство в мою жизнь, даже будущую
смерть моего мужа… Я люблю его вопреки всему!
Я вздрогнула, ощутив чьи-то руки на своих плечах. Повернула
голову. Робер-Артюр-Эдуар Ламартин, мой муж, стоял, обнимая меня сзади, и
заглядывал мне в лицо, приподняв, по обыкновению, одну бровь…
Так вот что за звук это был! Не Никита положил трубку, а
Робер, который, наверное, услышал мое взволнованное дыхание и подошел ко мне,
беззастенчиво подслушивающей.
Итак, он знает, что мне теперь все известно. Что же он
сделает?..
А ничего он не сделал, кроме того, что продолжал обнимать
меня, так что мы теперь вместе, голова к голове, слушали окончание монолога
Никиты:
– Мне пришлось исполнить их требование. Если бы я
отказался… если бы я отказался, они, эти две распутницы, пошли бы в полицию,
только и всего. Мы с Гизо оказались бы за решеткой, но я думал не только о себе
– я думал о несчастном Ховрине, который желал только одного: умереть на могиле
Анны, я думал о вас, Робер, ищущем в смерти спасения от нестерпимых болей, я
думал о многих и многих других людях, которым предстоит прийти ко мне за
исполнением своего последнего желания и которым я помогу, помогу, потому что
верю в их право иметь это желание!
Он замолчал, тяжело переводя дыхание, и, не слыша ответа,
взволнованно спросил:
– Вы слышите меня, Ламартин? Алло!
Муж заговорщически улыбнулся и вынул из моих рук трубку.
– Я слушаю вас, – дружески сказал он. – Я все
понимаю, Никитб, успокойтесь. Каждый может стать жертвой обстоятельств, с
которыми невозможно справиться, кому это знать лучше, чем мне! Именно поэтому я
так хорошо вас понимаю. Прощайте, Никитб. Вам уже пора на вокзал, а я очень
устал сегодня. Мы продолжим этот разговор потом, после вашего возвращения. И
может быть… может быть, я и впрямь попытаюсь последовать вашему совету:
попытаюсь еще немного потерпеть эту жизнь. В самом деле, не так уж она и плоха…
И, не слушая Никиту, который еще что-то говорил, Робер
положил трубку. Потом еще крепче прижал меня к себе, и я впервые ощутила, что
губы его целуют меня не просто ласково и нежно, но с истинной любовью и
страстью.
