— Да, друзья мои, обстановка накалилась. Может, прервемся на минутку и попробуем взглянуть на ситуацию? Для начала ответьте мне на такой вопрос: что, по-вашему, происходит сейчас между Бонни и Ребеккой?
— Сложно сказать, — отозвался Стюарт, всегда первым отвечавший на вопросы Джулиуса. Профессиональным медицинским тоном он прибавил: — Я лично не понимаю, чего именно хочет Бонни.
— То есть? — спросила Бонни.
— То есть я не могу понять, какую цель ты преследуешь. Тебе хочется поговорить об отношениях с мужчинами и о соперничестве между женщинами или ты просто хочешь уколоть Ребекку?
— Мне кажется — и то и другое, — заметил Гилл. — Я понимаю Бонни — это задевает ее старые болячки, и в то же время я понимаю Ребекку — она ведь могла автоматически поправлять волосы. Я лично вообще не вижу здесь ничего особенного.
— И вашим и нашим, Гилл. Поздравляю, — сказал Стюарт. — Как всегда, пытаешься примирить всех — особенно женщин. Ты поосторожнее. Кто часто ставит себя на место женщины, может лишиться собственного голоса. На прошлой неделе Филип правильно об этом говорил.
— Протестую. Женоненавистническое замечание, Стюарт, — откликнулась Ребекка. — Кто-кто, а уж врач должен это понимать. Все эти разговоры про «место женщины» просто смешны.
Бонни подняла обе руки и сделала «Т».
— Тайм-аут. Все, больше не могу. Это важный вопрос, но сейчас он не к месту — я больше не хочу об этом говорить. Как мы можем вести себя как ни в чем не бывало, когда Джулиус только неделю назад объявил нам, что умирает? Это моя вина: я не должна была поднимать эту тему — все это чепуха. Все чепуха по сравнению… — Наступило молчание. Все опустили глаза, а Бонни продолжила: — Все, беру свои слова назад. Мне нужно было начать не с этого, а со сна, который я видела неделю назад. Мне кажется, Джулиус, это касается тебя.
— Слушаю тебя, — сказал Джулиус.
— Была ночь. Я стояла на темной платформе… Джулиус прервал ее:
— В настоящем времени, Бонни.
— Да, пора бы мне уже привыкнуть. В общем, ночь, я стою на темной платформе и хочу сесть в поезд, который уже тронулся. Я иду быстрее, чтобы успеть, вижу — мимо проезжает вагон-ресторан, а в нем хорошо одетые люди, они едят и пьют вино. Я не знаю, как мне сесть. Поезд движется быстрее, и вагоны становятся все хуже и хуже, окна у них заколочены досками. Последний служебный вагон — просто голый каркас, который чуть не разваливается на части, и я вижу, как он уносится от меня, и слышу, что поезд дает гудок, такой громкий, что я просыпаюсь — четыре часа утра, сердце колотится со страшной силой, я обливаюсь потом. Больше я так и не заснула.
— Ты до сих пор видишь перед собой этот поезд? — спросил Джулиус.
— До мельчайших подробностей. Как он мчится по рельсам. Мне до сих пор так страшно. Просто мороз по коже.
— Знаешь, что я думаю? — сказал Тони. — Я думаю, что поезд — это наша группа и из-за болезни Джулиуса она скоро развалится.
— Точно, — заметил Стюарт. — Поезд — это группа, она увозит тебя куда-то и дает тебе пищу — те люди в вагоне-ресторане.
— Да, но ты так и не села в него. Ты бежала? — спросила Ребекка.
— Нет, я как будто знала, что не смогу сесть.
— Странно. Ты хотела и в то же время не хотела сесть в поезд? — сказала Ребекка.
— Я даже не пыталась.
— Может, ты боялась? — предположил Гилл.
— Я когда-нибудь признавался вам, что влюблен? — неожиданно спросил Джулиус.
Наступила полная тишина. Джулиус лукаво взглянул на вытянувшиеся от удивления лица.
— Да, влюблен. В эту группу — особенно когда она работает как сегодня. Отлично. Просто молодцы. Вы великолепно справились со сном Бонни. Я тоже хочу внести свое предположение. Мне кажется, Бонни, что поезд означает и меня. От него несет ужасом и темнотой. И, как точно заметил Стюарт, он дает пищу. Так вот, я думаю так… Ты боишься его — как, должно быть, ты боишься меня или того, что ждет меня впереди. А этот последний служебный вагон, от которого остался один каркас, разве он не означает того, что скоро должно со мной случиться?
Бонни встала, подошла к коробке с салфетками, вытащила одну, вытерла глаза и, заикаясь, ответила:
— Я… ох… я даже не знаю, что сказать, — все это так странно… Джулиус, ты просто убиваешь меня тем, что так спокойно говоришь о смерти.
— Мы все однажды умрем, Бонни. Просто я знаю свой срок лучше других, — ответил Джулиус.
— Именно это я и хотела сказать, Джулиус. Мне всегда нравилась твоя легкость, но сейчас, в этой ситуации, мне кажется, мы ведем себя так, будто что-то замалчиваем. Я помню, однажды — это было в выходной, когда Тони отбывал свое наказание, и мы не стали говорить об этом, — ты сказал, если что-то важное не обсуждается в группе, тогда нечего говорить и про остальное.
— Я хочу сказать две вещи, — сказала Ребекка. — Первое, Бонни, мы как раз и говорили о важном — о нескольких важных вещах. А второе — боже мой, чего еще ты хочешь от Джулиуса? Он и так об этом говорит.
— Он даже, — добавил Тони, — шипел на Филипа за то, что тот рассказал нам об этом раньше.
— Вот именно, — согласился Стюарт. — Так чего ты хочешь от него, Бонни? Он делает все, что может. Он даже привлек свою группу поддержки.
Джулиус решил, что пора вмешаться, — дело заходило слишком далеко.
— Я ценю вашу заботу, друзья мои, но, когда здесь становится слишком жарко, я начинаю беспокоиться. Может быть, это не к месту, но знаете, когда Лу Гериг решил, что пора уходить? Когда однажды после игры команда стала расхваливать его за то, что он взял самый обычный мяч. Может быть, и со мной так — вы считаете, я слишком слаб и не могу за себя постоять?
— Так что же нам делать? — спросил Стюарт.
— Во-первых, я скажу тебе, Бонни, что ты поступила мужественно, когда подняла этот вопрос и сказала то, что никто до тебя не осмеливался сказать. Больше того, ты абсолютно права: я сам немного… нет, сильно провоцировал отрицание в группе. В общем, я вам скажу, а вы смотрите. В последнее время мне плохо спится, так что у меня было достаточно времени подумать обо всем, в том числе и о пациентах, о нашей группе. Видите ли, у меня нет опыта… ни у кого из нас нет опыта умирания — мы все сталкиваемся с этим только раз в жизни. Учебников на эту тему не написано, так что приходится импровизировать. Сейчас передо мной стоит один вопрос — что делать в оставшееся мне время? Сами подумайте, каковы варианты? Отказаться от пациентов и закрыть группу? Я к этому не готов — у меня есть по крайней мере год, да и моя работа слишком много для меня значит. Она помогает мне — и очень помогает. Уйти с работы значит добровольно заточить себя в четырех стенах. Я видел много смертельно больных людей, которые говорили мне, что одиночество — худшее, с чем им пришлось столкнуться. К тому же это, так сказать, двойное одиночество: во-первых, сам больной отдаляется от всех, потому что не хочет никого втягивать в свое несчастье, — могу сказать, что это одна из причин, по которым мне не хотелось обсуждать это в группе, — и во-вторых, остальные избегают его, потому что не знают, о чем говорить с тяжелобольным человеком, — или не хотят иметь дело со смертью… В общем, если я закрою группу, это не принесет мне ничего хорошего — да и вам тоже. Я встречал немало тяжелобольных людей, которые очень менялись, становились мудрее, глубже и могли многому научить других. Мне кажется, именно это сейчас и происходит со мной, и я уверен, что в ближайшие месяцы я многое смогу вам рассказать. Но если мы останемся работать вместе, вам придется нелегко: вы будете наблюдать приближение моей смерти и, значит, станете задумываться о своей. Все, точка. Может, отложим это на потом, а пока займемся другими вопросами?
