— Ты прав, Джулиус, мне действительно не понравилось то, что ты сказал. И еще мне не нравится вновь видеть это ничтожество. Он в моей любимой группе. Это меня просто убивает.
У Джулиуса закружилась голова. Мысли неслись вихрем, одна за другой. Сколько Филип будет это терпеть? Должен же быть предел даже у него. Сколько еще, прежде чем он встанет и выйдет из комнаты, чтобы никогда больше не возвращаться? Джулиус ясно представил себе эту картину, одновременно не переставая размышлять о последствиях — для самого Филипа, конечно, но главным образом для Пэм — она значила для него гораздо больше. Пэм была удивительная женщина, и он очень хотел ей помочь. Выиграет ли она что-нибудь, если Филип уйдет? Возможно, она испытает радость мщения — но это будет пиррова победа. Если бы я мог найти способ, думал он, помочь Пэм простить Филипа. Это бы исцелило ее — и, возможно, Филипа тоже.
Он чуть не содрогнулся при слове «простить»: из всех последних увлечений, потрясавших психотерапию, болтовня о «всепрощении» раздражала его больше всего. Как опытный психотерапевт, он и раньше всегда работал с пациентами, которые не могли расстаться со своими обидами, которые этими обидами подпитывались и не желали обрести душевного покоя; он и раньше всегдазнал множество способов помочь людям достичь «прощения», то есть отстраниться от собственных обид. Да что говорить, у каждого уважающего себя психотерапевта есть целый арсенал приемов по «выбросу» дурных мыслей из головы. Но прежняя бесхитростная индустрия «прощения» неожиданно вышла из моды, ей на смену пришла другая, крикливая и важная, которая бросилась наклеивать новые ярлыки на традиционный аспект психотерапии, вываливая его на прилавок как принципиально новое слово науки. И пошло-поехало. Подхваченная общей волной «всепрощенчества», эта новая идея принялась расти, заговорила громче, сливаясь с общественным хором горького раскаяния по поводу тяжких преступлений человечества, вроде геноцида, рабства и колониальной эксплуатации. Даже Папа недавно покаялся за разграбление Константинополя, совершенное крестоносцами в тринадцатом веке.
Если Филип сбежит, как Джулиус,терапевт группы, будет себя чувствовать? Нет, Джулиус не хотел терять Филипа, хотя не слишком ему сочувствовал. Сорок лет назад студентом он однажды был на лекции Эриха Фромма, и тот процитировал Теренция, сказавшего более двух тысяч лет назад: «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо». Фромм тогда подчеркнул, что хороший врач должен смело входить в темную область своего сознания, сливаясь с любыми мыслями и фантазиями пациента. Вот это-то Джулиус и пытался сейчас сделать. Так, значит, Филип вел список женщин, с которыми переспал? А разве Джулиус сам в молодости не вел таких списков? Естественно, вел, как, впрочем, и большинство мужчин; с которыми ему доводилось об этом говорить.
Кроме того, напомнил он себе, ты ответствен перед Филипом — и перед его будущими клиентами тоже. Ты сам пригласил Филипа стать твоим пациентом и учеником. Нравится тебе или нет, Филип готовится стать психотерапевтом, и вышвыривать его за дверь — это плохое лечение, плохое обучение и плохой пример. В конце концов, это просто безнравственно.
Размышляя, Джулиус одновременно лихорадочно подбирал слова, с которых следовало начать. Он уже хотел воспользоваться своим излюбленным «я оказался перед непростым выбором: с одной стороны… но, с другой стороны…», но ситуация была слишком необычной, чтобы прибегать к избитым фразам, поэтому он начал так:
— Филип, в разговоре с Пэм ты называл себя в третьем лице: вместо «я» ты все время говорил «он», ты сказал: «Он не показывал ей этот список». Может ли это означать, что теперь ты считаешь себя совсем другим человеком?
Филип открыл глаза и посмотрел на Джулиуса. В глаза — какая редкость. Уж не благодарность ли в этом взгляде?
— Давно известно, — начал Филип, — что клетки тела регулярно стареют, отмирают и заменяются новыми. Несколько лет назад считалось, что только клетки мозга — ну, и женские яйцеклетки, конечно, — на протяжении жизни остаются неизменными, но исследования показали, что нервные клетки тоже отмирают и в мозгу постоянно рождаются новые нейроны — в том числе и клетки, формирующие структуру моего головного мозга, мое сознание. Думаю, будет справедливо сказать, что ни одна клетка во мне сейчас не существовала в том человеке, который носил мое имя пятнадцать лет назад.
— Господа присяжные заседатели, это был не я, — рявкнул Тони. — Чист и невиновен. Это кто-то другой, чьи-то чужие клетки мозга сделали свое грязное дело еще до того, как я прибыл на место.
— Тони, это нечестно, — вступилась Ребекка. — Мы все переживаем за Пэм, но это не значит, что мы должны наваливаться на Филипа. Чего ты от него хочешь?
— Черт возьми. Как насчет «извини» для начала? — Тони повернулся к Филипу: — Это хотя бы можно сделать? Или боишься, что переломишься?
— Я хочу кое-что сказать вам обоим, — заметил Стюарт. — Сначала тебе, Филип. Я слежу за исследованиями головного мозга и хочу сказать, что твои сведения о регенерации клеток не совсем верны. По последним данным, стволовые клетки костного мозга, если их пересадить другому человеку, иногда обнаруживаются в виде нейронов в некоторых участках мозга, к примеру, в гиппокампе или в клетках Пуркинье в коре мозжечка, но пока нет никаких доказательств, что в коре головного мозга образуются новые нейроны.
— Принято, — ответил Филип. — Можешь прислать мне ссылки на свои источники? — Филип вынул визитку из бумажника и протянул ее Стюарту; тот бросил визитку в карман, даже не взглянув.
— Теперь ты, Тони, — продолжал Стюарт. — Ты знаешь, я ничего против тебя не имею. Мне нравится, что ты всегда режешь правду-матку в глаза, но сейчас я согласен с Ребеккой: мне кажется, ты ведешь себя слишком грубо — и не к месту. Когда я только пришел в группу, ты, помнится, каждый выходной ходил на отработку — чистил дороги в качестве условного наказания за сексуальные домогательства…
— Нет, это были побои. Сексуальные домогательства — чушь собачья. Лиззи потом забрала заявление. Да и побои чушь. Но к чему ты это?
— А к тому, что я никогда не слышал, чтобы ты извинялся или чтобы кто-то нападал на тебя за тот случай. Наоборот, я все время видел обратное — я видел только поддержку. Да, черт побери, одну поддержку. Все женщины, даже она, — Стюарт повернулся к Пэм, — смотрели сквозь пальцы на твои… твои… как это? правонарушения. Помнишь, как Пэм с Бонни возили тебе сэндвичи, когда ты собирал мусор на 101-й магистрали? Я помню, как Гилл и я, мы говорили, что нам далеко до твоего… твоего… как мы это называли?
— Тарзанства, — подсказал Гилл.
— Да-а, — ухмыльнулся Тони. — Тарзан Первобытный Человек. Это было круто.
— Ну так, может, брейк? То, что хорошо для Тарзана, не очень хорошо для Филипа. Дай ему высказать свое мнение. Я тоже сочувствую Пэм, но давай по порядку. Что ты налетел на человека? Пятнадцать лет — это тебе не фунт изюму.
— Ладно, — ответил Тони. — Тогда не про пятнадцать лет, а про сейчас. — Он повернулся к Филипу: — Я что-то не понял, на прошлой неделе ты… Филип. Черт тебя побери. Как с тобой говорить, если ты не смотришь в глаза? Меня это просто бесит. На прошлой неделе ты говорил, что тебе по барабану, нравишься ты Ребекке или нет и что она… э-э-э… клеится?… не могу вспомнить это проклятое слово.
