— Мне кажется, корабль — это смерть или путь к смерти, — сказал Стюарт, бросив взгляд на свой планшет.
— Хорошо, — ответила Пэм. — Дальше?
— Я думаю, — продолжил Стюарт, — главная мысль здесь такая: не привязывайся к мелочам на берегу, а то пропустишь свой корабль.
— То есть ты хочешь сказать, — перебил его Тони, — если застрянешь на берегу, даже с женой и детьми, то корабль уйдет без тебя? То есть пропустишь свою смерть? Велика важность. Вот так потеря.
— Да, ты прав, Тони, — отозвалась Ребекка. — Сначала я тоже думала, что корабль — это смерть, но теперь, когда ты это сказал, я вообще ничего не понимаю.
— Я тоже, — добавил Гилл. — Но, послушайте, ведь здесь не говорится, что пропустишь смерть, здесь говорится, что попадешь куда-то связанный по рукам и ногам, как овца.
— Какая разница? — возразила Ребекка. — Все равно никакого смысла. — Она повернулась к Джулиусу: — Это предназначалось тебе — может быть, ты скажешь?
— Могу только повторить то, что сказал на прошлой неделе. Я понимаю это так, Филип, что ты хочешь помочь мне справиться с болезнью, но боишься сказать это напрямую, поэтому и выбрал обходной путь. Я думаю, это хороший материал для будущих занятий: тебе нужно поработать над собой, чтобы научиться говорить о своих чувствах открыто. А что касается содержания, — продолжил Джулиус, — я тоже, признаюсь, немного растерялся, но моя версия такова: поскольку корабль может уйти в любую минуту — то есть смерть может призвать нас когда угодно, — мы не должны слишком сильно привязываться к земным вещам — возможно, это предупреждение, что сильные привязанности могут сделать смерть болезненнее. В этом смысл утешения, которое ты хотел мне предложить, Филип?
— Я думаю, — не дав Филипу ответить, вмешалась Пэм, — все станет на свои места, если подумать о корабле и путешествии не как о символе смерти, а как об истинной жизни. То есть, я хочу сказать, наша жизнь приобретает истинный смысл, лишь когда мы сосредоточены на самом процессе бытия, когда размышляем над загадкой существования. Если мы сосредоточены на том, чтобы «быть», ничто не заставит нас отвлечься на внешнее — в данном случае, на разные объекты на берегу — и забыться настолько, чтобы упустить из виду само существование.
Недолгое молчание. Все головы повернулись к Филипу.
— Абсолютно верно, — не без торжества объявил он. — Именно это я и имел в виду. Идея в том, что нужно опасаться потерять себя в жизненных развлечениях. Хайдеггер называл это падением или погружением в каждодневностьжизни. Я знаю, Пэм, ты терпеть не можешь Хайдеггера, но я считаю, что его нелепые политические убеждения не должны лишать нас удовольствия знакомиться с его философией. В общем, перефразируя Хайдеггера, падение в каждодневность приводит нас к несвободе — как овец. Пэм права, — продолжал
Филип, — мне тоже кажется, что эта притча предупреждает нас о том, как опасно привязываться к чему бы то ни было, и предлагает нам размышлять над загадкой бытия — не беспокоиться о том, как обстоят дела, но пребывать в изумлении, что они вообще обстоят — что мы вообще существуем.
— Вот теперь я, кажется, начинаю что-то понимать, — произнесла Бонни, — только это что-то такое далекое и странное. Но какое здесь может быть утешение? Для Джулиуса, для нас?
— Лично для меня огромное утешение сознавать, что смерть наполняет смыслом мою жизнь, — с необычайным воодушевлением заговорил Филип. — Меня чрезвычайно успокаивает мысль, что ничто на свете не может повлиять на мою глубинную сущность — никакие мелкие тревоги, ничтожные победы или поражения. Меня не волнует, что у меня есть, кто и что обо мне думает, кто меня любит и кто не любит. Для меня счастье — быть свободным, чтобы размышлять над сущностью бытия.
— Голос у тебя оживился, — заметил Стюарт. — Только, если честно, Филип, меня тоже не греет эта идея. А где жизнь? Это какие-то формулы. Бр-р-р. Даже мороз по коже.
Остальные сконфуженно молчали. Каждый чувствовал, что за словами Филипа скрывается что-то важное, но, как обычно, были сбиты с толку его причудливой манерой изложения.
Помолчав, Тони повернулся к Джулиусу:
— Ну, как тебе? Успокаивает? То есть, я хочу сказать, действует?
— Нет, не действует, Тони. И все же я повторюсь, — Джулиус повернулся к Филипу, — я вижу, что ты стараешься помочь мне тем же самым способом, который когда-то помог тебе. И я помню, что ты уже во второй раз предлагаешь мне свою помощь, которой, увы, я не могу воспользоваться. Наверное, это тебя сильно расстраивает?
Филип кивнул, но не сказал ни слова.
— Второй раз? Что-то я не могу припомнить первого? — сказала Пэм. — Пока меня не было? — Она обвела группу глазами, но все лишь качали головами: никто не помнил первого раза, поэтому Пэм спросила Джулиуса: — Может, закрасим эти белые пятна?
— Это старая история между мной и Филипом, — ответил Джулиус. — Я понимаю ваше удивление, но дело за тобой, Филип, — расскажешь, когда будешь готов.
— Я готов это обсудить, — отозвался Филип. — Даю тебе карт-бланш.
— Нет, это не моя история, Филип. Выражаясь твоими же словами, будет гораздо полезнее, если ты расскажешь об этом сам. Твой вопрос — тебе и отвечать.
Филип вскинул голову, закрыл глаза и тем же механическим тоном, каким он цитировал отрывок, начал:
— Двадцать пять лет назад я консультировался у Джулиуса по поводу того, что теперь принято называть сексуальной озабоченностью. Я тогда был на грани срыва, не знал покоя, не мог думать ни о чем другом. Вся моя жизнь была погоней за женщинами — все время новыми женщинами: как только я заводил связь с одной, я тут же терял к ней интерес. Мне казалось, я существовал только в момент эякуляции, сразу после этого наступала короткая передышка, и очень скоро — иногда уже через несколько часов — мне снова нужно было выходить на поиски. Иногда у меня было по две, по три женщины за день. Я был в отчаянии, я хотел вытащить себя из этой грязи, подумать о чем-то другом, размышлять о вечном. Тогда я работал химиком, но меня всегда тянуло к себе истинное знание. Я срочно нуждался в помощи, самой лучшей и самой дорогой, какая только была возможна, — и я стал ходить к Джулиусу раз, иногда два в неделю, три года — все безрезультатно.
Филип помолчал. По комнате пробежало волнение. Джулиус спросил:
— Как ты, Филип? Хочешь продолжить или на сегодня хватит?
— Нормально, — ответил Филип.
— Когда ты закрываешь глаза, я не могу понять, о чем ты думаешь, — сказала Бонни. — Ты что, боишься, что мы тебя осудим?
— Нет, я закрываю глаза, чтобы сосредоточиться. По-моему, я уже объяснял, что для меня важно только собственное мнение.
И вновь все уловили странную холодность в его голосе. Тони попытался развеять это ощущение, громко прошептав:
— Неплохой заход, Бонни.
Не открывая глаз, Филип продолжил:
