– Меня не укусит. Меня и зверь, и птица слушаются, – похвастался Арам.
Действительно, кобыла нежно уткнулась губами в смуглую, грязную ладошку и приветственно махнула пышным, длинным хвостом.
– Ишь ты какой! – восхитилась девушка-ангел. – Значит, именно твоя помощь мне и надобна.
Вынула из мешочка у пояса золотую монету. Мгновенно, как заклинание Соломона вызывает Вельзевула, блеск металла вызвал из глубины лавки пожилого армянина. Встревоженная охрана забренчала мечами, но Констанция только отмахнулась от них. Тяжелый безант сверкнул в воздухе и камнем в омуте утонул в ладони кланяющегося до земли торговца. Отпустив его царственным жестом, княгиня продолжила разговор с мальчишкой, который не сводил с нее восторженного взгляда и приплясывал от волнения.
– Ишь, ее светлость, махусенькая такая, а как ловко по-ихнему лопочет! – восхитился Томас.
– На то она и княгиня, не то что ты, обормот, Pater Noster прочесть не можешь, – снисходительно объяснил Годефруа.
Княгиня протянула мальчишке крохотный клочок пергамента. Арам последний раз погладил плюшевый нос нежно заржавшей лошадки и скрылся внутри двора, чтобы спустя мгновение возникнуть на верхотуре голубятни. Прикрыв глаза от солнца ладонью и закинув голову так, что длинные волосы покрыли круп кобылы золотым плащом, ее светлость проводила взглядом белокрылого мохнатого голубка, сделавшего круг над нижним городом и стремглав направившегося в сторону Оронтеса.
– Не наше это дело, – хмуро пробормотал Годефруа.
– Не наше, а князя, – подтвердил Томас.
Огромная тронная зала антиохийского замка была полна рыцарей. Бароны толпились вокруг колонн, теснились в пролетах меж узкими стрельчатыми окнами, напирали на тронный помост, над которым колыхался роскошный ало-синий балдахин с лилиями Антиохии. Констанция восседала слева от князя, выпрямившись и изо всех сил пытаясь сохранять гордый и бесстрастный вид. Кисейное покрывало спускалось с ее волос на плечи, высокий, крутой лоб венчала золотая княжеская корона, темно-зеленое бархатное блио с широкими, длинными рукавами ниспадало с колен строгими, симметричными складками, бедра украшал пояс из чеканных пластинок с выбитыми на них гранатами. Все это внешнее великолепие было призвано скрыть ее волнение. Пуатье ни словом не обмолвился, о чем говорилось в послании, полученном им этим утром от Иоанна, но если князь собрал Высшую курию Антиохии, значит, произошло что-то чрезвычайное.
По правую руку от князя утопал в подушках глава духовной власти Антиохии – жирный и надменный патриарх Радульф де Домфорт, похожий на навозного жука в своих роскошных, переливающихся золотом и серебром ризах. Констанция не могла без отвращения видеть его.
В зале толпились бароны, каждый из них – истинный герой. Впереди стоял носатый, мохнатый, широкоплечий и толстый Готье Аршамбо, коннетабль Антиохии. Коннетабль – ветеран множества боев, однако ни один противник не пугал его так, как воды бурного Евфрата, который он когда-то переплыл, спасаясь от преследования. Коннетабль выплыл истинным чудом, уцепившись за надутый и туго завязанный заплечный кожаный мешок. С тех пор неустрашимый Аршамбо скорее сразился бы в одиночку с целой армией сельджуков, нежели вступил в самый мелкий и спокойный ручеек.
Из-за его плеча выглядывал невысокий, элегантный сенешаль Роже де Мон, разряженный по последней французской моде от длинных завязок белоснежной шемизы до острых носков сафьяновых пигашей. Про сенешаля рассказывали, что, когда его захватили в плен, эмир предложил ему свободу в обмен на владения, но холеный де Мон поклонился и со всегдашней своей любезностью ответил: «Мы, франки, как верблюды, несущие носилки: когда один верблюд падает, его груз перекладывают на другого. Так же и наши владения переходят в руки соратников». Каким-то чудом в отсутствие эмира де Мону удалось проникнуть в его гарем, и куртуазный франк сумел так очаровать содержавшихся в нем наложниц, что вернувшемуся хозяину пришлось сбросить неверных женщин с крепостных стен. Через два года де Мона выкупили, и он вернулся в Антиохию, не утеряв ни вежливости, ни щегольства. Как полагается истинному рыцарю, о своих приключениях в гареме он поведывал любопытным только многозначительными взглядами, вздохами сожаления и невольными улыбками.
Рядом с ним переминались неотличимые братья Гильом и Гарентон, сеньоры Зерданы, крупнейшей крепости, выстроенной византийцами севернее Латтакии-Лаодикеи, которую франки еще называли Ла Лишь. Один из них поддерживал Алису, но никто не мог с точностью указать который. Зато другой был рьяным защитником прав Констанции, и, опять же, никто не мог запомнить – который из двух.
Ближайшее к трону окно загораживал Рейнальд Мазуар, лорд Маргата, когда-то бывший коннетаблем Антиохии. Рено был женат на вечно недовольной и кислой даме Филомене, сестре Сен-Жиля Триполийского. Впрочем, дама Филомена с ним в Маргате не жила, а пребывала при дворе Констанции, где среди прочих молодых, веселых и красивых женщин казалась гнилым орехом среди свежих.
Позади знатных вельмож теснились маршалы, виконты, командующие отрядами, бальи, прево и даже простые рыцари. За расшитыми золотом сюрко и длинными плащами баронов прятались серо-бурые шерстяные накидки полдюжины местных христиан. Эти незнатные люди допускались на совет, потому что князь предпочитал составлять свою администрацию из трудолюбивых и умных сирийцев, а не заносчивых и невежественных франков. Остальным горожанам не место было в княжьем совете, так как в Утремере, благодаренье Богу, в отличие от Европы воздух городов не освобождал, а обогащал. Только генуэзцы и венецианцы, чьи флотилии в прошлом оказали крестоносцам незаменимую помощь в борьбе за прибрежную полосу Утремера, выторговали своим коммунам полную независимость и берегли ее, как женкину честь. Но этих торгашей на совет не звали. Всем было известно, что пройдохи верны только жажде наживы: они контрабандой провозили во вражескую Александрию ценных для ведения военных действий рабов, железо и древесину и без зазрения совести присоединялись то к Византии, то к Сицилии, в зависимости от того, куда дул ветер, благоприятный для их презренных купеческих интересов. Франкам алчные барышники уже давно втридорога продавали каждый взмах своего весла.
Зато госпитальеров и тамплиеров на собрание пригласили с большой учтивостью. Воины могущественных орденов становились все более незаменимым оплотом при защите Утремера, потому что эти ордена рыцарей-монахов находились под личным попечением папы римского, и только к ним продолжали поступать из Европы люди и деньги, ибо кровь пожертвований по телу святой католической Церкви безотказно текла туда, где в ней ощущалась нужда. Но все свои решения Великие магистры орденов принимали самостоятельно, без оглядки на короля и баронов, и каждый раз их приходилось убеждать действовать заодно со светскими властителями. Однако усилие стоило того – выйдя на бой, Христовы солдаты никогда не дрожали и ни перед кем не отступали. Беда лишь, что у тамплиеров с госпитальерами сложились такие отношения, что, если один орден приходил тебе на помощь, другой уже ради твоего спасения и пальцем не шелохнул бы.
