– Не завоюй мы Палестину, Византия давно нашла бы способ мирно поладить с басурманами!
Это обвинение походило на правду: греки нередко предпочитали безопасность подвигам, и за столетия мусульманского владычества Левантом восточные христиане почти все смирились с позорным гнетом магометан. Сирийские христиане-якобиты стали почти неотличимы от проклятого исмаильского племени – они и говорили на арабских наречиях, и одевались в восточные одежды. Если бы отважные крестоносцы не вернули свет истины на Святую землю, даже армяне наверняка изыскали бы способ беззаботно прозябать в мусульманских эмиратах, пользуясь снисходительностью последователей Аллаха.
– Иоанн завоевал Малую Азию, расправился с Киликией, теперь явился в Сирию! Никто не унижал нас так, как византиец! Со времен Великого похода Комнины предавали латинян на каждом шагу! – выплеснул общие накопившиеся обиды мрачный маршал госпитальеров Гастон де Винфор.
Перед каждым боем Гастон и остальные рыцари-монахи босыми обходили храмы Антиохии и с умилением сердца и благоговением молили Всевышнего о заступничестве. Ноги рыцарей Христа кровоточили, по заросшим щекам текли слезы, громкие рыдания поднимались к небу, и раз за разом милосердный и сострадательный Господь простирал защитную длань над христианскими воинами, искупленными кровью его дорогого Сына. А павшие в боях возносились прямо в Царство Небесное, оставляя за собой на грешной земле вечную славу. Поэтому госпитальеры и тамплиеры смело отвергали протянутую длань василевса.
Коннетабль Готье Аршамбо подхватил гулким, как набат, голосом:
– Сам Имадеддин прислал предупреждение, что истинная цель вероломного Иоанна состоит в покорении всего Леванта!
Коннетабль тоже противился коалиции, в которой им и его воинами будут командовать греческие стратиги.
Ах, стыдно бояться за себя, тяжко бояться за тех, кто в бою, но, Господи, спаси и сохрани Антиохию от тех, кто не боится никого и ничего! Плечо к плечу, рука к руке эти железные мужественные герои столкнут княжество Констанции в пропасть. Кто-то должен остановить их, но как возражать черным воронам-госпитальерам, чей устав запрещает даже разговаривать с женщинами?
Франки ненавидели Занги – своего смертельного врага, но вдвойне ненавидели ромеев, которые уже полвека сулили дружбу и полвека наделяли лишь унижениями и предательством. Вот и сейчас греки поставили их перед невозможным выбором.
Констанция тоже понимала, что захватить Алеппо и одновременно сохранить Антиохию не получится, но час Алеппо еще настанет, сейчас самое главное – прекратить войну с греками, а для этого всего-то и нужно – рыцарям не возражать императору, а ей – набраться храбрости и возразить им.
Раймонд наклонился вперед, стиснул подлокотники, глубоко вдохнул и обвел залу тяжелым взглядом. Такое напряженное спокойствие часто предваряло его неуправляемый гнев:
– Иоанн требует права в любой момент входить в крепость Антиохии, а над городской цитаделью хочет водрузить стяг Византии, будто не франки пролили кровь за этот город!
Каждое слово бароны встречали возмущенным гулом. Вышитый на пурпуре двуглавый орел, в отличие от стрел и греческого огня, еще ни единого франка не убил и даже не покалечил, однако честь требовала предпочесть действительное поражение безобидной, но оскорбительной символике. Вот-вот курия единодушно примет гибельное решение, и Констанция в отчаянии переводила молящий взгляд с одного рыцаря на другого.
И тут, словно вняв ее мольбе, круглолицый весельчак Годефруа де Габель пылко воскликнул:
– Лучше нам всем погибнуть, чем покорно склониться перед василевсом!
Ах, Годефруа, Годефруа! Как удачно, что ты подал голос! Потому что ты, голубчик, до сих пор еще ничем не отличился – ты покамест не спас своих соратников и не уничтожил тьмы врагов, тебе даже не случилось провести год-другой в цепях на дне мусульманского каземата. Пока что все геройство ее охранника заключалось в смелом кидании нежных взоров на Изабо. Зато лишь вчера шевалье вручил своей княгине просьбу о фьефе, и при этом он не был таким гордым. Вчера Годефруа преклонял колено и смиренно умолял: «Деревеньку бы, ваша светлость, или мельницу!» Это теперь, заодно с остальными вояками, он не колебался отказать наотрез самому императору!
От возмущения улетучилась наконец-то злосчастная робость, и, не дав себе времени передумать, Констанция выпалила:
– Как спешите вы, мессир, погубить город, за который погиб мой отец!
Ее высокий голос дрожал и срывался, но она заставила себя смотреть прямо на рыцаря, лишь крепче вцепилась в ручки трона. Юный Годефруа смутился, покраснел и отступил в толпу. В зале стало тихо, собравшиеся бароны раздумывали, как отнестись к вмешательству юной женщины. Раймонд тоже уставился на Констанцию. От смущения кровь прихлынула к ее лицу, запылали уши, казалось, вот-вот позорно закапают слезы, а Пуатье по-прежнему молчал, только бровь заломил. Но, раз начав, она уже не остановится. Это ее княжество, это в ее жилах течет кровь норманнских героев и завоевателей. Констанция представила себе, что ведет очередной диспут с отцом Мартином:
– Император просит мира и предлагает помощь. И если Занги предупреждает нас, значит, это плохо для него. А то, что плохо для него, для нас может быть хорошо.
Ее голос прервался, она умоляюще посмотрела на Раймонда. Все теперь зависит от него. Князь развалился на троне, подпер подбородок рукой, перегородил свободное пространство длинными мускулистыми ногами, туго обтянутыми кожаными брэ, и разглядывал супругу так, словно увидел впервые:
– Мадам, неужто вы настолько цените дружбу Иоанна, что готовы обменять нашу Антиохию на Алеппо?
У нее затряслись губы, но она выдержала его взгляд. Преподобный каноник учил ее рассуждать последовательно, а предки подавали пример действовать к собственной выгоде при любых обстоятельствах:
– Это действительно невыполнимое условие, но недаром мой прадед, победитель византийцев на море и на суше, был прозван Гвискаром – Хитрецом, – Констанция склонила голову, глубоко вздохнула, прищурилась и с невинной улыбкой добавила: – Вот мне и пришло в голову, что для того, чтобы обменять Антиохию на Алеппо, сначала необходимо этот Алеппо захватить, не так ли, ваша милость?
Княгиня замолчала, вопрошающе глядя на рыцарей, словно ожидая от мудрых и опытных мужчин разрешить непосильную для женского ума задачу. Бароны сосредоточенно обдумывали ее вопрос. А ведь и в самом деле, говорили ошеломленные взоры обветренных, загоревших до черноты лиц, почему бы не заставить греков переволочь свои требюше под стены Алеппо, а далее положиться на Господа и неприступность эмирата?
Старый Оливье де Монтель, знаток вассальных законов, ассиз и ордонансов Латинского королевства, глава Высшей курии Антиохии, которому пленивший его эмир Балака каждую пятницу вырывал один зуб, чтобы поторопить сбор выкупа, прошамкал, кивая торчащим из капюшона носом кондора:
– Вот и я говорю – рановато нам волноваться, друзья мои. Иоанн еще не представляет себе, как много зубов обломалось в попытках взять Алеппо!
