– Присмотрите за тем, чтобы рыцарей и пелоев разместили
как следует, – негромко приказал он, – а потом присоединитесь к нам в
доме. Халэд, ступай с ними. Позаботься, чтобы крепостные не бросили коней под
дождем.
Двери дома широко распахнулись, и на пороге показались три
дамы в старомодных платьях. Одна из них была рослой и костлявой. У нее были
густые темные волосы и лицо со следами былой красоты – однако время обошлось с
ней безжалостно. Ее каменно-высокомерное лицо было иссечено морщинами, а глаза
заметно косили. Две другие дамы были обе светловолосые, пухлые, и их черты
указывали на явное кровное родство с бароном. За ними шел бледный юнец, одетый сплошь
в черный бархат. На его лице, казалось, навеки застыла презрительная гримаса,
темные волосы завитками ниспадали на плечи в хорошо продуманном беспорядке.
Наскоро представив всех друг другу, Котэк ввел гостей в дом.
Рослая темноволосая дама оказалась женой барона Астансией. Две блондинки были,
как и угадал Спархок, его сестрами – старшую звали Эрмуда, младшую Катина.
Бледного юнца, брата баронессы Астансии, звали Элрон, и баронесса трепещущим от
восторга голосом сообщила гостям, что ее брат – поэт.
– Как ты думаешь, смогу я сослаться на головную боль и
сбежать от общества? – прошептала Элана Спархоку, когда они шли за бароном
и его семейством по длинному, устланному коврами коридору в глубь дома. –
Боюсь, это будет нечто ужасное.
– Если я должен все это снести, будь добра вытерпеть и
ты, – шепотом ответил Спархок. – Мы нуждаемся в крове барона, так что
придется смириться и с его гостеприимством.
Она лишь вздохнула.
– Мне было бы немного легче, если бы весь этот дом не
пропах вареной капустой.
Их провели в «гостиную», которая размерами была лишь немного
меньше тронного зала в Симмуре – затхлый зал, уставленный жесткими неудобными
креслами и диванами и оклеенный обоями отвратительного горчично-желтого цвета.
– Мы здесь живем так одиноко, – вздыхала Катина, жалуясь
Мелидире, – и так кошмарно отстаем от моды. Мой бедный брат прилагает все
усилия, дабы следить за событиями на западе, но здесь такая глушь, что мы
живем, как в тюрьме, и даже гости бывают у нас нечасто. Сколько раз мы с
Эрмудой убеждали брата купить дом в столице, поближе к настоящей жизни, но она
и слышать об этом не желает. Мой брат получил это поместье в приданое, а его
жена так ужасно провинциальна. Поверите ли, мне и моей бедной сестре шьют
платья крепостные!
Мелидира в притворном ужасе прижала ладони к щекам.
– Мой Бог! – воскликнула она. Горестные слезы
покатились по щекам Катины, и она потянулась за носовым платком.
– Маркграфиня, не будет ли удобнее разместить вашу
атану с крепостными? – спрашивала между тем у Эланы баронесса Астансия, с
некоторой неприязнью поглядывая на Миртаи.
– Сомневаюсь, – отвечала Элана, – и даже если
ей самой там будет удобнее, то для меня это неприемлемо. У меня есть
могущественные враги, миледи, а мой супруг весьма далеко вовлечен в
политические интриги Элении. Королева полагается на него, а мне приходится
заботиться о собственной безопасности.
Астансия фыркнула.
– Признаю, маркграфиня, что ваша атана выглядит
внушительно, но ведь она, в конце концов, только женщина.
Элана улыбнулась.
– Баронесса, – ответила она, – вам бы
следовало сказать это тем десятерым мужчинам, которых она уже убила.
Баронесса воззрилась на нее с ужасом.
– У эозийцев, миледи, уже имеется тонкий налет
цивилизации, – пояснил ей Стрейджен, – но под ним, если копнуть
поглубже, – мы остаемся все теми же дикарями.
– Это довольно утомительная поездка, барон
Котэк, – говорил патриарх Эмбан, – но архипрелат и император состояли
в переписке со времен падения Земоха и теперь оба чувствуют, что пришло время
обменяться личными посланниками. В отсутствие прямых контактов легко возникнуть
нежелательным недоразумениям, а мир уже достаточно испытал войн.
– Мудрое решение, ваша светлость. – Котэк был явно
ошеломлен присутствием в его доме особ такого высокого ранга.
– Я пользуюсь в столице определенным признанием, сэр
Бевьер, – надменно говорил Элрон. – Мои стихи имеют большой успех у
людей образованных, однако для неграмотной черни их смысл недоступен. Я
особенно известен своей способностью передавать цвета. Я полагаю, что цвет –
это душа реального мира. Последние шесть месяцев я работал над «Одой к
Голубому».
– Потрясающая настойчивость, – пробормотал Бевьер.
– Я стремлюсь к глубине и точности, – провозгласил
Элрон. – Я уже создал двести шестьдесят три строфы, а до конца, боюсь, еще
далеко.
Бевьер вздохнул.
– Поскольку я рыцарь церкви, у меня остается мало
времени для изящной словесности, – посетовал он. – Мой обет призывает
меня сосредоточиться на военных и религиозных трудах. Сэр Спархок куда более
светский человек, нежели я, и его описания людей и стран весьма поэтичны.
– Это в высшей степени интересно, – солгал Элрон,
всем своим видом выражая презрение профессионала к жалким потугам
дилетантов. – Уделяет ли он внимание цвету?
– Скорее, мне кажется, свету, – отвечал Бевьер, –
но ведь свет и цвет в сущности одно и то же, не так ли? Цвет не существует без
света. Я помню, как-то он описывал улицу в Джирохе – это город на побережье
Рендора, где солнце точно бьет по земле раскаленным молотом. Рано утром, еще до
восхода солнца, когда ночь лишь начинает бледнеть, небо обретает цвет
закаленной стали. Тени исчезают, и кажется, что все вокруг вытравлено, как
гравюра, на этом бесконечном сером фоне. Дома в Джирохе все белого цвета, и
женщины выходят к колодцам, торопясь успеть до восхода, когда еще не так жарко.
Они в черных одеяниях и вуалях, скрывающих лица, и несут на плечах глиняные
кувшины. Движутся они с врожденной грацией, какая недоступна самому опытному
танцору. Их безмолвное и прекрасное шествие отмечает начало каждого дня в
Джирохе – словно тени, приветствуют они рассвет ритуалом древним, как мир. А
вы, Элрон, видели когда-нибудь этот странный свет перед восходом солнца?
– Я редко просыпаюсь раньше полудня, – неловко
пробормотал юнец.
– Вам бы следовало иногда просыпаться на
рассвете, – мягко предложил Бевьер. – В конце концов, истинный
художник должен уметь жертвовать собой ради искусства.
– Прошу прощения, – резко сказал кудрявый
поэт, – я должен удалиться. – Он едва заметно поклонился и поспешно
бежал с униженным выражением на лице, сменившим ненадолго его привычную маску
презрения.
