– А папа маму увез, – сообщил Гордей, встретив ее в прихожей. Мальчик щурился на солнце, пробивающееся сквозь белые занавески, и задумчиво слизывал с пальцев зубную пасту.
Улита подхватила его на руки и понесла в ванную мыться.
– У мамы живот заболел, и папа повез ее в родительный дом, – рассказывал Гордей, пока девушка его оттирала и закутывала в полотенце.
– Родильный надо говорить. А Вера и Надя где?
– Спят они там, – махнул Гордей в сторону спальни. – Папа сказал, как придешь, чтобы покормила. Чтобы дала мне бананы, ананасы, овощи разные. А еще…
Тут Гордей перешел на шепот, округлил глаза:
– Еще конфеты!
– А ты пастой не наелся? – улыбнулась Улита.
Бананов не было, Улита дала ему кусок хлеба с посоленным маслом, включила дальновид. Попала на «Честное зерцало», и Гордей вперился в шар. Крутили «Долгую дорогу к храму», бесконечную рисованную ленту про паломничество маленького богомола в Оптину Пустынь. Гордей любил его. Папа подключил набор «Малиновый звон», там был только Первый новостной, военный канал «Ристалище», «Честное зерцало» для детей и общецерковный «Благовестник».
Улита чуть убавила звук, заглянула в родительскую спальню, где на кровати тихо сопели близняшки Надя и Вера. Разбросав пухлые ручки, они навалились друг на друга, обиженно оттопырили губки – и были как один человек, встретившийся со своим отражением. Улите всегда было немного странно смотреть на них, они были так похожи друг на друга, что это казалось неправильным.
«Интересно, кто у мамы будет – мальчик или девочка? – подумала Улита. – Хотя какая разница – няшек все равно ко мне переселят. А малыш с Гордеем будут с мамой. Вот Гордей обрадуется…»
«Няшки» – так называли Веру и Надю в семье все, кроме папы. Он всегда хмурился и требовал «должного именования, данного от Бога». Улита хихикнула, вспомнив папино серьезное лицо, круглые щеки, как он нервно пощипывает бороду, когда недоволен чем-то.
Пока его нет…
Улита юркнула в свою комнату, отгороженную тоненькой стенкой от родительской спальни. Узкая, как чехол для дешевого голосника, с одним-единственным квадратным окошком в торце. Кровать, стол, старый настольный умник, пять икон и книги – на всю длинную стену. Улита закрыла дверь, задвинула щеколду. Бросила сумку в угол.
Одним легким движением она коснулась умника, вывела его из спящего состояния. Вдела беспроводные наушники-вкладыши, надела старые очки. Папа думал, что она их выкинула, «бесовскую заразу». Как же!
Быстро, привычными движениями открыла скрытую папку, запустила самоучитель.
«Танго. Урок номер три, – шепнул невидимый собеседник. – Вы готовы?»
Улита улыбнулась.
Встала посреди комнаты.
Картинка замерцала, комната исчезла, вокруг встал танцевальный зал – столики по кругу, оркестр на помосте, приглушенный свет, высокие окна, сквозь которые в зал призрачным апельсином вкатывается аргентинская луна.
Первые звуки бандонеона сдвинули ее с места, Улита закружилась по комнате, четко обходя углы и выступы, как заключенный, который изучил свою камеру до мелочей за годы жизни.
– Раз-два-три, шаг и поворот. Раз-два-три, скольжение.
Косынка слетела на пол, Улита танцевала все быстрее, она обхватывала воображаемого партнера, улыбалась его невидимому лицу, отворачивалась, кусая губы, и поворачивалась к нему вновь.
– Раз-два-три, ганчо!
– Улита, ты там? Что ты там делаешь?! – в дверь громко постучали. – Открой немедленно!
Улита сорвала очки, зашвырнула под кровать, метнулась к умнику, закрыла самоучитель. Подскочила к двери и отомкнула щеколду.
Вошел отец, вдавил ее животом в комнату. Из-за его спины накатывал рев Гордея – тоскливый, на одной ноте.
– Опять прячешься?! – с порога завелся отец. – Мама в роддоме, Гордей до сахара добрался, с банкой в обнимку на столе сидит, а ты закрываешься?!
– Папа, я…
– Сколько можно говорить – не смей закрываться! Ты чем тут занимаешься?
– Я уроки делала…
– Врешь! – отец скрипнул зубами, развернулся, ушел. Улита бросилась на кухню: Гордей сидел под столом и орал во все горло. На щеке вспухал красный след.
Отец прошел в ее комнату с ломиком, в два удара сорвал щеколду. Улита даже с пола подняться не успела, так и застыла с Гордеем на руках.
– Не понимаешь по-людски, будешь жить с открытой дверью! – подытожил отец Сергий. – Слово отца – закон, а ты запираться решила.
Он сел, бросил фомку на стол. Отдышался, грузный, утер лоб подрясником.
– Разве так можно? – вздохнул он. – У мамы осложнения, сказали, что не меньше недели надо лежать, а ты же знаешь, как у нас лечат – раз-два и на выписку. Еле договорился. Я же с ног сбиваюсь ради вас, а от тебя никакой помощи! Думаешь, мне в храме дел мало? Совести у тебя нет, Улита! Да уйми ты его! – грянул отец Сергий кулаком по столу. Гордей зарыдал еще громче, Улита прижала его голову, зашептала что-то сбивчивое, утешительное, хотя внутри у нее все ходило ходуном.
Она смотрела на отца, на его толстые руки, на живот, обтянутый черным подрясником, на клочковатую седую бороду, на короткие пальцы.
«Не могу, – подумала она. – Слышать его не могу».
На глаза попалась фомка, Улита переключилась на нее, на ее ребристую рукоять, зазубренное навершие… Прижалась к Гордею, закачалась вместе с ним.
– Давайте помолимся о здравии непраздной Елены, – вздохнул отец. – Вставайте.
Улита поднялась, потянула Гордея.
– Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое…
Улита шептала слова молитвы, держала брата и смотрела на иконы.
Спас-Вседержитель, Богородица, Ангел-Хранитель.
Ангела написала мама. Он стоял на синем облаке и смотрел чуть в сторону, не на нее. В этот раз ей чудилось, что ноги у него в движении, словно он тоже танцует.
* * *
Катя шла, шептала про себя очередное, пришедшее по рассылке, Хельгино.
Море было ласково ко мне.
Выходил из него витязь в броне…
Она пробиралась тенистыми дворами, мимо сохнущего белья на проволоке, срезала путь и шла под самыми окнами, переступая через окурки и высохшее собачье и человеческое гуано.
…В чешуе, как жар, звал с собой,
Говорил – на дне тьма и покой,
Идем со мной.
Она бы пошла, наверное.
За окнами длила себя каждодневная жизнь. На третьем этаже разгоралась привычная свара, женщина уже перешла на матерный визг, мужик угрюмо басил, отбивался. На первом жарилась на плите яичница, в стареньком, еще плоском дальновиде мелькала судебная постановка. Очередной внутренний враг, пойманный с поличным, каялся на строгом народном суде. В каждом окне все разное и все одинаковое. Катя слабо улыбалась котам и фикусам и шла, прошивала собой, как иглой, густеющую темноту.
