– Его никто не посылал, – прошептала Улита. – Он сам пришел.
Отец проводил Марину Семеновну недоуменным взглядом, распрощался с казаками, пошел к дому.
– Улита, надо поговорить.
Девушка подняла на него лучистые глаза, и отец Сергий слегка смешался. Сел рядом.
– Ты себя как чувствуешь? Ничего не болит?
– Нет, папа.
Настоятель храма Михаила Архистратига вздохнул, приобнял дочь.
– Все будет хорошо, будем молиться за этого мальчика. Как его зовут, Федор?
Девушка кивнула.
– Даст бог, он поправится. Завтра молебен о здравии отслужу.
«А Веселовский крестил сына? – задумался вдруг настоятель. – А то прознают, что за некрещеного просфору вынимаю, так от благочинного схлопочу преизрядно».
Улита молчала.
– Дочка, – отец Сергий разгладил рясу руками, помедлил. – Зачем ты к нему в машину села? Разве мы тебя такому учили?
– Федя сказал, что довезет меня домой, – пожала плечами Улита.
– Но ты же всегда на возках ездила? И проездной у тебя был. Зачем ты к нему села? А если бы там не было казачьего патруля? Бог знает что могли бы подумать. Спасибо хорунжему Осташенко, он меня знает.
Она повела плечами.
«Никак без Прасковьи, – с тоской подумал отец Сергий. – Девочка растет, ей нужно с матерью поговорить обо всех этих делах».
Он вздохнул, собрался, будто исповедь принимает. Нет, ей нужен отец. Ей нужна строгость, нужна ясность. Улита вступила в такой возраст, в котором полно соблазнов. Надо вести ее твердой рукой, как лодку мимо скал, чтобы она не разбилась в щепы. Кто, если не он, даст ей эту ясность? Как Господь нам отец и ведет нас, пасет стадо свое грешное, так и он должен пасти свое малое стадо, вести корабль семейный.
– Я понимаю, в школе девочки, у многих из них богатые родители, – он говорил медленно, убедительно, как говорили в семинарии их учителя. Не вышло из него преподавателя, не сжился он характером с ректором, отцом Исаафом, ну то дело прошлое. Его беда, его норов проклятый подвел. Но и в Суджуке жизнь есть, с Богом всюду жизнь.
Какие споры гремели у них в семинарии, какие только вопросы не поднимались! И всегда их лектор, отец Лука, большой, грузный, утишал эти споры. Поведет седыми бровями, глянет на самых ярых крикунов – и вмиг те замирают, как воды Генисаретские.
– Они хорошо одеваются, у них дорогие вещи, – продолжал отец Сергий, смутно чувствуя, что говорит что-то не так, невпопад, не попадает он в струны ее сердца. Когда Улиточка росла, она была как солнышко, вся на ладони, вся открытая. А за последние полтора года все переменилось, она как будто закрылась, была рядом и нет ее, и все его слова – умные, взвешенные, отмеренные – падали в пустоту, не достигали ее сердца.
Вот и сейчас он обнимает ее, а она на самом деле где-то очень далеко. Не с ним, не здесь.
– Но мы – люди церковные, у нас другая жизнь, другой устав. Ты пойми, у них своя дорога в жизни, и один Бог знает, куда она их заведет, – продолжал он. – А твой путь – вот он, узкий, трудный, но прямой, правильный. Иди по нему, и все будет хорошо. Только не оступись, я тебя очень прошу, мир полон соблазнов, а тебе еще недостает мудрости их распознать. Не упади, милая.
«Хорошо сказал, – подумал отец Сергий. – Правильно, ясно».
Улита шевельнулась под его рукой.
– Я не могу упасть, – сказала она.
Отец посмотрел на нее с изумлением, ощущая давний задор, семинарскую закваску.
– И не такие падали, пигалица! Великие святые грешили, и каялись, и снова грешили, а она говорит – не могу упасть. Да ты…
– Я не могу упасть, – перебила она его. – Потому что меня подхватят.
Отец Сергий опешил еще больше.
– Доча, ты о чем?
– О нем, – Улита смотрела синими глазами, свет и тени за ее спиной разлетелись по стене летней кухни, ветер колыхал листы, и отцу Сергию на миг почудилось, будто за Улитой встает прозрачная крылатая фигура… Ветер налетел и умчался прочь, свет и тени легли иначе.
– Об ангеле. Он меня спас.
«Испуг, – подумал настоятель. – И потрясение, она такое пережила, конечно…»
– Ты иди к себе, – ласково сказал он. – Иди отдохни, доча.
Она кивнула, встала. Отец Сергий остался на скамейке, проводил взглядом ее хрупкую фигурку.
Улита шла и не горбилась.
* * *
Мама была подозрительно веселая, нажарила картошки, а вдобавок где-то раздобыла кусок свинины, сделала подливку.
Ярослав ковырял вилкой в тарелке и косился на мать, которая ходила по кухне, рассказывала про соседку, бабку Каробчиху, которая сегодня ездила на Центральный рынок и видела такую страшную аварию, гоняют эти молодые и ранние, совсем без тормозов, хорошо, что Ярик у нее хороший мальчик, да и машины у них, слава богу, нет, зачем им машина…
– Хорош… – сказал он наконец.
– Чего? – удивилась мама.
– Говори, чего случилось.
– Да ничего не случилось, – махнула полотенцем мама, но села. Сложила руки на коленях, посмотрела на него так, что у Ярослава заныли зубы.
Что-то будет. Очередная мамина идея об устройстве его будущего, как пить дать. Боится она, что вылетит из гимнасия.
«Мореходка? – гадал Ярик. – Судопочинка? Училище при Суджукском дорожностроительном?»
Елена Андреевна расправила полотенце на столе, торжественно положила руки.
– Письмо сегодня пришло.
– Какое письмо? – не понял Ярослав.
– От него. От папы.
Она выжидательно смотрела на него. Ярик молчал.
– Пишет, что соскучился.
– Ага, соскучился, – Ярослав насадил кусок хлеба на вилку, вытер тарелку. – Кулаки давно не чесал.
– Ярик! – укоризненно сказала Елена Андреевна, перебирая полотенце руками.
– Что Ярик? Разве не так? Ты что, забыла все?!
Мама помолчала, потом сказала с неуверенной надеждой:
– Что было, то прошло. Он пишет, что все по-другому теперь, что изменился.
Ярослав фыркнул.
– Ага, как же. Посидит и не такое напишет.
Мама смотрела не на него, куда-то в сторону, и руки у нее перебирали полотенце, пробегали по шву, складывали и расправляли, складывали и расправляли.
Почему она не смотрит?
– Он через месяц приезжает, – сказала мама.
Ярик застыл с вилкой.
– Ему два года еще сидеть, ты чего?
– УДО дали за примерное поведение, – со скрытой гордостью сообщила Елена Андреевна.