Из флигеля принца Гамид отправился в ту половину дворца, где заседали статс-секретари султана и министры обыкновенно сходились для совещаний. Там ему надо было с секретарями покончить одно важное административное дело. Бледность его поразила всех, но Гамид объяснил ее нездоровьем.
В ту минуту, когда кади собирался уже уйти, в кабинет торопливо вошел камергер султана. Он был так взволнован, что даже не заметил Гамида и несколько раз кряду спросил о нем.
Один из статс-секретарей указал ему на кади.
Камергер поспешно обратился к последнему и объявил, что ему поручено немедленно проводить кади к великому визирю, который, от имени султана и по его приказанию, должен переговорить с ним об одном важном деле. Султан сидел на диване в то время, когда Гамид-кади вошел в его кабинет и с почтением поклонился ему. Возле Абдула-Азиса стоял великий визирь.
– Сделан донос, – начал тот, – что в руине Кадри томится в тяжкой неволе одна девушка и совершенно невинно! Спрашиваю тебя, Гамид-кади, имеет ли основания этот донос, или ты можешь его опровергнуть?
– Оно имеет основание! – отвечал Гамид.
– Чем можешь ты мне объяснить подобное насилие?
– По-видимому, на меня возвели тяжкое обвинение, – сказал советник Мансура слегка дрожащим голосом. – И я непременно пал бы под гнетом его, если бы сознание исполненного долга не внушало мне мужества и силы! Кадри стремятся к одной цели – всячески упрочить и возвысить могущество вашего величества. Цель эта движет всем. Она и причина возведенного на меня обвинения.
– Говори яснее, Гамид-кади! – сказал великий визирь.
– Воля его величества для меня закон! – продолжал Гамид. – Невозможно, чтобы государственные власти видели и предотвращали все опасности, которые угрожают и вредят трону вашего величества! Я далек от того, чтобы обвинить кого-нибудь, напротив, но что совершается тайно, часто ускользает от их взоров. Это очень естественно. Наблюдению над этими тайными кознями против правления и трона вашего величества и посвящены все наши заботы, все наше внимание!
– Какое отношение имеет это предисловие к заключенной девушке? – спросил великий визирь.
– Состоялся заговор потомков дома Абассидов, – отвечал Гамид, нарочно возвысив голос, и с удовольствием заметил, что известие это осталось не без внимания опасавшегося за свой трон Абдул-Азиса. – Только в развалинах Кадри знали об этом заговоре, никто больше и не подозревал о нем.
Султан строго и с упреком посмотрел на великого визиря.
– В Скутари жил один старый толкователь Корана, по имени Альманзор, – с достоинством продолжал Гамид. – Этот Альманзор был потомок Абассидов. Вокруг него собралась толпа бунтовщиков, задавшихся отважной и преступной мыслью. Воля и приказание вашего величества заставили меня говорить, и потому да всемилостивейше простит мне ваше величество, если мои слова вам неприятны. В развалинах Кадри знали об этих замыслах. Толкователь Корана Альманзор умер и без вести пропал в дороге, сын его был убит в стычке на базаре, а дочь его, вместе с документами, заключена в тюрьму, чтобы можно было произвести расследование. Вот весь ход дела. Дочь Альманзора и теперь еще находится в заключении!
Рассказ о происках враждебной ему партии внушил султану страх, а бдительность, о которой говорил Гамид, была принята им одобрительно. Он дал понять великому визирю свою волю.
– Его величество довольны твоим оправданием, Гамид-кади! – сказал визирь. – Тебе и твоим товарищам разрешается действовать в том же духе, чтобы всегда иметь бдительное око везде, где только есть опасность для императора и империи! Его величество милостиво отпускает тебя!
Гамид-кади поклонился султану и великому визирю и с чувством одержанной победы гордо оставил императорские покои.
Из дворца он немедленно отправился в развалины Кадри, чтобы известить Шейх-уль-Ислама о блестящем результате своих аудиенций при дворе султана.
Между тем в мрачных Чертогах смерти, куда не смела пройти никакая власть, совершалась ужасная казнь. Гамид-кади застал еще это новое доказательство могущества Кадри.
Прежде чем быть свидетелями всех этих ужасов, безнаказанно происходивших в Чертогах смерти, вернемся к Реции и посмотрим, что произошло с ней со времени той страшной ночи, когда грек Лаццаро свез ее во дворец принцессы, чтобы показать ей, что Сади лежал у ног другой женщины.
План негодяя удался.
Разбитая душой и телом и до глубины души оскорбленная, она лишилась чувств, убедившись, что ее не обманывал грек, что действительно он, ее Сади, стоял на коленях перед другой женщиной и своими устами касался ее одежды.
Она не могла разглядеть этой соперницы – покрывало спрятало ее черты. Она знала только, что это была богатая и знатная дама, но все это припомнила она уже у себя в темнице, где снова очутилась, сама не зная как.
Случилось то, что она считала невозможным, так как до сих пор ни разу еще жало сомнения не прокрадывалось в ее душу, теперь же она своими глазами увидела невероятное.
Покинутая любимым человеком, оставленная всеми, она считала себя погибшей. Всю любовь свою сосредоточила она на Сади. Она обожала его, с ним вместе она, не задумавшись, умерла бы: смерть не казалась ей страшною в его объятиях… А теперь, не обманом ли оказались все ее надежды?
Нет, это невозможно! Сади не мог покинуть ее! Она всему поверила бы, только не этому! Неужели же глаза обманули ее? Нет, зорким оком любви она смотрела на своего Сади!
Но, может быть, какие-нибудь другие, не известные ей отношения существовали между ним и той, перед которой он стоял на коленях? Быть может, он и не нарушал своей клятвы верности? Так говорило сердце благородной женщины, и эта мысль чудесным образом укрепила ее больную, измученную душу.
– Нет, нет, это невозможно! – повторяла она. – Это неправда! Скорее погибнут земля и небо, чем мой Сади бросит меня! Как могла я поддаться обману? Не Лаццаро ли устроил все это, чтобы мучить меня и вырвать из моего сердца Сади? Но ты ошибся в своем расчете! Ты не знаешь истинной любви! Хотя ты и показал мне свидание, которое заставило меня содрогнуться, лишило меня сознания, все же любовь победила сомнение. Не мое дело знать, что происходило между Сади и той знатной госпожой. Мое сердце говорит мне, что Сади всецело принадлежит мне, одной мне, что он никогда не оставит меня и не променяет на другую! Пусть все обвиняют и чернят его, я ни за что не оскорблю его своим подозрением! – воскликнула Реция с прояснившимся лицом. – Он непременно придет освободить меня, как только узнает от Сирры, где меня найти! Прочь черные подозрения, прочь мрачные мысли и сомнения! Верь в своего возлюбленного! Надейся на его верность, ожидай свидания с ним и разгони недостойные образы, которые тревожат твою душу! Я твоя, мой Сади! Я твоя навеки! С радостью готова я безропотно перенести все, чтобы только снова увидеть тебя, чтобы только опять принадлежать тебе, одному тебе!
Благородство ее непорочной души одержало победу над всеми сомнениями, над всеми дьявольскими ухищрениями Лаццаро.
